— Что ты делаешь? — крикнула она, отталкивая его. — Коли во мне зелье, то и ты отравишься. Лучше пущай я одна умру за любовь мою к тебе. Не знаешь ты, мой царь, мой соколик, мой муж, как любит тебя твоя Маша, и жаль мне так молоду умереть, но ещё жальче — умрёт со мною и дитя наше... А я его уже так горячо люблю... так люблю... как будто оно на руках у меня... улыбается ко мне... и ручки протягивает... Миша! — крикнула она, обняв его горячо и целуя его щёку, — в первый раз я тебя, царь, осмеливаюсь так назвать и прошу позволить тебя называть так до кончины моей! Ты не казнишь меня, итак меня уж казнили за любовь мою. А Мишей я тебя называла всегда в моих думах, и коли б родился сын, и его назвала бы Мишей... Да, Миша, никто на свете так не любил тебя и не будет любить, как я... Ведь мои-то думы и помышления все были о тебе.

В это время возвратился патриарх с отцом Никитой.

Высокий рост, тёмно-карие умные глаза, красивая бородка и представительный, добродушный вид отца Никиты произвели приятное впечатление на царицу.

   — Благодарствую, — сказала она.

Царь и патриарх удалились.

Царица поглядела с минуту на отца Никиту, потом опустилась на колени перед иконами и стала тихо шептать молитвы, потом священник накинул на голову её эпитрахиль и начал с нею духовную беседу...

Царь и патриарх удалились в опочивальню царя и приказали, когда исповедь и причастие окончатся, велеть священнику прийти к ним.

Оба были очень встревожены, а потому у них разговор не клеился.

Раздались вдруг поспешные шаги и вбежал священник.

   — Царица умирает! — крикнул он.

Патриарх и царь бросились в опочивальню царицы: они застали её в агонии на одном из топчанов. Вокруг неё толкались уже боярыни — они укладывали её в кровать.

Несколько минут спустя она, как мраморная, лежала уж в постели, и чрез некоторое время лицо её начало покрываться чёрными пятнами.

Царь и патриарх в различных углах неутешно рыдали...

Усопшую выставили на несколько дней на поклонение народа в приёмной грановитой, потом в Успенском соборе и похоронили.

Всё это было роскошно, пышно и трогательно, но царицу этим не воскресили.

После похорон и поминального обеда патриарх потребовал к себе отца Никиту.

   — Я так огорчён и убит смертью царицы, — сказал он, — что потерял голову и не имел даже времени порасспросить тебя, что говорила она тебе на исповеди.

Отец Никита прослезился и произнёс с волнением:

   — Это был ангел... и царь, и ты лишились его. Она говорила мне о любви своей к царю и к вам, святейший отец... Говорила, как благодарна вам, хотя она никогда об этом вам не высказывала. Скорбела, что с нею умирает и дитя её во чреве. Говорила она о своих грехах, но грехи у неё ангельские. Простила она свою убийцу... и молилась за неё.

   — Убийцу! — вздрогнул патриарх. — И произнесла она имя убийцы? — прошептал он, сжав кулаки.

   — После долгого увещевания произнесла, для того чтобы я молился о ней.

   — И кто убийца?

Отец Никита медлил.

   — Говори, кто убийца, или под пыткой скажешь! — крикнул патриарх.

   — Не боюсь я пытки; щажу твоё и царя сердце.

   — Говори, коль я был бы убийцей, то и меня не жалей... не щади... говори правду... как и где ей дали зелья?

   — В Вознесенском монастыре.

   — У царицы-инокини? Боже, я предчувствовал... Как же это было?

   — Был праздник; почившая царица заехала к царице-инокине, захотелось ей пить, и инокиня повела её в свою опочивальню и налила ей квасу в золотую чару... Та выпила, и по дороге она почувствовала что-то неладно... потом хуже и хуже...

   — И почившая думала...

   — Что царица-инокиня дала ей...

   — Что, говори?

   — Зелья, от которого она умерла.

   — Убийца... инокиня... царица-мать, — как безумный ходил по комнате и, потирая лоб, твердил патриарх. — Невероятно... как будто сон... Слушай, — остановился он пред священником, — и ты будешь свидетельствовать и под пыткой?

   — Хоша жгите.

   — Нет, не годится, ты клянись лучше, что никому, никому не скажешь, — это убьёт царя; да и народ что скажет? в царском-де доме друг друга заедают, убивают, точно звери лютые. Нет, не говори никому, а коли скажешь кому ни на есть, то нет пытки, нет казни, которая не постигла бы тебя. Помни: тогда лишь смей произнести имя убийцы, коли я тебе прикажу. Теперь ступай с миром, спасибо за верность и правду. Но повторю снова: помни, что и во сне нельзя проговориться, не спи ни с кем даже в одной комнате и знай, что и стены имеют уши... Клянись, что это сделаешь?

   — Клянусь.

   — Теперь ступай и знай — милость моя тебе на век.

Когда священник удалился, Филарет бросился вон из маленькой своей комнаты и заходил быстрыми шагами по своим обширным палатам; он просто задыхался от волнения.

Множество мыслей мелькали у него в голове, и вдруг, остановившись, он крикнул окольничего Стрешнева.

Окольничий ждал всегда его приказаний в передней.

Лукьян Стрешнев тотчас явился на зов владыки.

   — Лукьян, — сказал он, — несколько раз я хотел спросить, как зовут твою дочь?

   — У меня две.

   — Да ту, знаешь, когда я был у тебя в последний раз... такая нежненькая, белая, с тёмно-синими глазами... с ямочками на щеках... ты ещё подводил её под моё благословение.

   — Авдотья, — обрадовался Стрешнев, что владыка обратил внимание на его дочь.

   — Евдокия, — поправил его Филарет и продолжал лихорадочно: — Тотчас беги домой... окружи её близкими родственниками... не дай её извести...

   — Святейший патриарх, ты пугаешь меня... Разве семье моей грозит опасность или — ей?

   — Беги, говорю тебе, тотчас... береги её... ты головой отвечаешь за единый её волос... и ко мне не показывайся... дома сиди и береги свою дочь, пока я не позову тебя... Слушайся же, коли я приказываю.

Стрешнев побежал опрометью домой и по дороге думал:

   — Уж не испорчен и не рехнулся ли святейший? Но как сказать жене о приказании патриарха?

Он заблагорассудил лучше заболеть, лечь в кровать и под предлогом, что ему скучно и чтобы дочь за ним ухаживала, он задержал её близ себя, в своей опочивальне, а вечером, отпуская от себя, он просил, чтобы жена брала её на ночь с собою в кровать.

Прошло между тем сорок дней траура, который тогда существовал при дворе на случай смерти царя или царицы. Отслужены были панихиды по умершей и после поминального обеда патриарх поехал навестить царицу-инокиню в Вознесенский монастырь.

Царица после смерти её невестки Марьи Владимировны или прикинулась, или была в действительности больна, но встретила она мужа кряхтя, охая и жалуясь на разные недуги.

Патриарх выслушал это снисходительно, но с нетерпением. Когда же она кончила, он обратился к ней:

   — Царица, ты всё говоришь о болести телесной, а о душевной не упоминаешь: разве не болеет твоя душа, что Бог прибрал нашего ангела Марью Владимировну?

   — То воля Божья, — вздохнула инокиня, подняв вверх глаза.

   — Воля-то воля Божья, но разве не скорбит твоя душа, что ангела не стало, что царь Михаил вновь без жены, да и без потомства?

   — Жён не стать искать: их много на свете, а вот матерь едина, — бросила ему шпильку инокиня.

   — Так нужно искать ему жену и ищи, — произнёс сдержанно патриарх.

   — Уж ты ищи... Ты отыскал и Машку Долгорукую, заставил дать своё благословение, вот и покарал Господь за обиду матери.

Патриарх вспылил, но удержался.

   — Царица, — произнёс он спокойно, — я взаправду думаю день-деньской о сыне; не хочешь ты, чтобы у него было потомство, — я это понимаю... понимаю и цели твои, но этого не будет... я снова женю сына.

   — И без моего благословения?

   — Хоша бы и без твоего благословения.

   — Кто же будет моею царицей, — рассердилась инокиня.

   — Твоей и моей царицей будет Евдокия Лукьяновна Стрешнева, дочь моего окольничего.

   — Авдотька! — вспылила инокиня. — Да это будет на смех курам! Щуплая... две помойные ямы среди щёк... Да и Стрешневы... хамы... Не будет моего благословения... и поглядишь, и она околеет вон как та... ну, покойная Машка.