Помню нашу встречу с Шаляпиным, — я еще и раньше встречался с ним у известного артиста Мамонта Дальского. Шаляпин в то время «приживал» у Дальского и больше был на побегушках. Бывало, Федор Иванович (он служил хористом в Мариинском театре[76]) подойдет к пианино и выколачивает одну ноту и гудит, пока Дальский его не прервет и строго спросит: «А ты забыл, какой сегодня день? — среда». Это значит — на Невском в колбасной «Мария» дежурное блюдо сливочных сосисок, и Шаляпин сейчас же отправляется за сосисками. Но, помню, раз он на пути к двери обернулся и промычал нам всем: «Погодите, сукины дети, я вам покажу, кто я».
В Рязань Шаляпина привез знаменитый Михаил Валентинович Лентовский, когда-то гремевший в Москве, «маг и волшебник», как многие его называли. Он снял для Шаляпина концертный зал на два вечера. После второго концерта Шаляпин прислал ко мне в уборную своего приятеля Владимира Алексеевича Гиляровского. Он мне передал приглашение Шаляпина после спектакля «Федора» приехать на вокзал[77]. Как раз при В. А. Гиляровском на этом спектакле произошел инцидент: пришел вице-губернатор к З. А. Малиновской с требованием, чтобы Орленев не смел на сцене во время исполнения «Федора» креститься. А я тогда был пропитан насквозь Дмитрием Карамазовым, его удалым духом, и сказал Малиновской: «Я не только вашего вице, но и самого губернатора в 24 часа выставлю из Рязани». Вице-губернатор стоял тут же в коридоре, и Малиновская стала убеждать его, что я сумасшедший. Вице-губернатор удалился, а я пошел играть. Оставшийся в уборной Гиляровский написал на моей коробке папирос:
Здесь Орленева известного
Лишили знамения крестного.
Дядя Гиляй
Спектакль я все-таки благополучно провел в крестах. После спектакля я поехал на вокзал. Поезд отходил в семь часов утра. Шаляпин пил коньяк и был в ударе. Говорили мы с ним об искусстве, и он обещал прислать мне длинное подробное письмо, он спьяну все мог обещать. Мы выпили весь буфетский коньяк, и когда его не стало, Шаляпин послал хозяина буфета искать коньяк по аптекам, а я невольно вспомнил, как Мамонт Дальский посылал его за сосисками.
Из Рязани в Кострому меня отправили наложенным платежом, так как я брал всегда у антрепренеров деньги на дорогу, а в следующем городе новый антрепренер высылал ему мой долг.
В Костроме. — Первый выход в «Гамлете». — Гастроли в петербургском Малом театре. — Арест. — Тюремное сидение. — Работа над ролью Арнольда Крамера. — Требование переставить сцены. — Мытье тюремных окон. — Визит министра. — Премьера «Микаэля Крамера». — Смерть отца. — Концерт у министра А. С. Ермолова. — Первое посещение Московского Художественного театра. — Отклоненный проект.
1901 год. В Костроме я в первый раз сыграл Гамлета[78]. Гамлет в первом моем толковании удался. Приехал мой друг и инсценировщик Константин Дмитриевич Набоков из Петербурга в Кострому смотреть Гамлета. Он остался доволен и сказал мне, что А. С. Суворин просит меня сыграть в Петербурге Карамазова. А я уже почувствовал всю прелесть гастролера: все за тобой ухаживают и уборную наполняют цветами, сам назначай кому хочешь роли, да и вообще пиши свои законы. Я подумал и сказал Набокову: «Передай Алексею Сергеевичу, если он хочет выписать меня в Петербург как гастролера, я сейчас же все брошу и приеду». В тот же день Набоков послал ему мой ответ. Суворин протелеграфировал: «Ожидаю с нетерпением».
Закончив свои гастроли, я на масленице приехал в Петербург. Постом были объявлены гастроли в Малом театре. Актеры, увидав мою гастрольную афишу, стали протестовать, говоря, что это их дискредитирует. Где-то бродяжил человек, пьянствовал — и вдруг его выпускают в красной строке. Когда дирекция объявила мне о протесте актеров, я страшно возмутился и, разгоряченный, поехал к старику Суворину объясняться. «Почему, — закричал я на него, — вы им не объявили, что меня вы позвали на гастроли? Я только тогда согласился приехать, когда получил на это ваше согласие. Я об условиях с вами не говорил, но красная строка мне необходима для продолжения моих гастролей в провинции». И я ему продиктовал: «Пишите им сейчас же приказ, чтобы гастроли мои были, иначе вы покинете Малый театр». Милый старик согласился и написал приказ. Гастроли состоялись, имели большой успех[79], сборы были полные, но в это время я получил повестку с извещением, что должен отсидеть неделю на Семеновском плацу за прежние скандалы.
Помню, пришлось мне сидеть на четвертой неделе поста. Спектаклей не было. Перед тем как отправиться в тюрьму, я получил пьесу Гауптмана «Микаэль Крамер», которая должна была пойти в бенефис Якова Сергеевича Тинского в театре Суворина. Увидав, что роль очень мала, я сказал, что буду играть, если к пьесе пристегнут один из моих водевилей «Невпопад». Дирекция согласилась, а я с пьесой «Крамер» отправился отсиживать наложенное наказание. Когда мы ехали с помощником пристава в тюрьму, вспомнив о том, что там не дают пить, мы заезжали во все пивные и рестораны, встречавшиеся на нашем пути, «набираясь духу» на целую неделю. Случайно я попал в камеру № 23, в ту самую, где год назад сидел К. В. Бравич, тоже за буйство.
Одиночная камера была очень маленькая, здесь стоял только табурет, маленький стол, над ним висела семилинейная лампочка, причем стекло было припаяно, во избежание самоубийств. Была мерзкая постель, на которой днем не разрешалось даже садиться. Каждую минуту проходил часовой и заглядывал в окошечко. Днем не позволяли даже облокачиваться на стол. Первые минуты я испытывал ужасную тоску, которая всегда на меня нападает, когда бросаешь сразу пить. Я начал читать пьесу, голова моя была, как в тумане, и я ничего у Гауптмана не понимал. Но я знал, что когда придет настоящее отрезвление, то и вдохновение слетит на меня. Я ждал этого вдохновения, отпаиваясь молоком. Хотя я по сословию не дворянин, но меня за особые заслуги по театру причислили к привилегированным, которым разрешалось за собственный счет питаться в соседней столовой и не мыть ежедневно коридоров и двери. Но нужно было два раза в день подметать свою комнату. Так как это была страстная неделя, нас три раза в день водили в церковь. Для тех, кто попал сюда прямо с улицы, заготовлена была приличная одежда, и перед самыми дверями в церковь два сторожа кричали: «У кого нет спинжаков, приоденьтесь». В церкви я не был с гимназии, служба была очень унылая, продолжительная, и отдохнуть нельзя: сидеть не позволяли. Но главная тоска была по курению. Это было для меня страшное лишение, так как я обычно курил, закуривая одну папироску от другой, и без этого наркотика чувствовал себя совершенно разбитым. Работать не мог совершенно.
На другой день меня навестил Набоков. Меня вызвали в приемную. Набоков от Тинского предложил мне сделать в пьесе кое-какие купюры и просил принести из камеры мой экземпляр. Я попросил у смотрителя, присутствовавшего при свидании, разрешения сходить за пьесой в камеру. Он меня спросил: «А вам ничего не передавали запрещенного, ни спиртного, ни табаку? Вы можете дать честное слово, тогда я не буду обыскивать?» — «Даю». Вернувшись из камеры, я продолжал беседу, пока смотритель не предупредил, что через пять минут свидание кончится. Набоков тихо сказал: «А у меня есть для тебя десять любимых папирос». Это было для меня большое искушение. Тогда я незаметно взял эту коробку и засунул ее в ботинок. Смотритель меня больше не спрашивал, и я спокойно ушел к себе в камеру… Я даже не верил своему счастью… О ужас, спичек у меня не было! Это еще больше разожгло! Муки страшные — откуда достать спичек? Долго я сидел удрученный, затем сообразил, что в шесть часов зажигают лампы, но ежеминутно ходил часовой и заглядывал в окошко. Лампа висела высоко, была прикреплена. Я стал проделывать репетицию. Считая секунды, я размерял появление часового, высчитывая момент, когда мне удастся закурить. Репетиции шли успешно. Я все ускорял быстроту движений, пока в 50 секунд мне не удался мой фортель, и я с нетерпением стал ожидать шести часов. Наконец, зажгли лампу, желанное время настало… Как только часовой, проходя, заглянул в окошко, — я моментально поставил табуретку на стол и, взобравшись на нее, закурил. Только что я успел спрыгнуть, в окошко уже заглянул часовой, но я уже успел закурить папиросу и держал ее в кулаке. Я выкурил одну за другой три папиросы. Мне сделалось дурно, голова закружилась, но настроение у меня было счастливое.