В гимназии, где я был два года пансионером, я часто читал «Сумасшедшего» гимназистам всех классов с разрешения одного из дортуарных надзирателей. Сторож приносил мне из гимназической больницы белый халат и туфли. Затем я попросил отца сделать меня приходящим и, пользуясь тем, что родители мои часто уходили играть в карты к знакомым, я делал из белья и одеяла фигуру спавшего и ночью удирал из дома, чтобы проводить после спектакля Ермолову до ждавшей ее кареты, и затем, счастливый, возвращался домой.

Против Малого театра в доме Шелапутина, где теперь находится театр МХТ II, был Артистический кружок[2]. Отец, будучи членом этого кружка, часто брал меня в театр. В то время там играли некоторые актеры из Малого театра. Я, помню, видел замечательного актера Путяту, произведшего на меня громадное впечатление в роли Фердинанда в «Коварстве и любви». Он окончил жизнь трагически, отравившись нечаянно свинцовыми белилами. Там же играли Кошева, ее первый муж Ленский-Петров, Иван Николаевич Греков и гастролировал изумительный Анатолий Клавдиевич Любский; из артисток запечатлелась Анна Яковлевна Романовская, там же был и брат Александра Павловича Ленского — Анатолий Павлович. Я часто украдкой пробирался за кулисы и вертелся около мужских театральных уборных. Ленский меня приблизил к себе и так обласкал, что я в ней души не чаял. Я ему признался, что очень хочу пойти на сцену, и как-то в уборной попросил его прослушать мои «Записки сумасшедшего». Он меня похвалил, а как раз в это время искали малолетнего исполнителя на роль мальчика, брата невесты в «Русской свадьбе»[3].

Я тайком от родителей в первый раз на сцене сыграл и произнес свои слова отчетливо и ясно: «Позволь тебя обуть, сестрица, на радость и счастье». На одной из репетиций кого-то дожидались. Анатолий Павлович, желая сократить время ожидающим артистам, предложил им прослушать, как мальчик-гимназист Паша Орлов прочтет им «Записки сумасшедшего». Я не заставил долго себя просить, снял мундир и жилет, повязал голову гримировальным полотенцем Ленского, поставил, как всегда, три стула и начал…

Во время моего чтения публика посмеивалась и разговаривала о постороннем, но в финальной сцене: «Матушка, пожалей свою больную деточку, урони слезу на его больную голову…» среди актеров наступило полное затишье… Через минуту подошла ко мне Анна Яковлевна Романовская, обняла меня, поцеловала в лоб и сказала: «Ты будешь большим актером». Об этом я впоследствии напомнил ей, когда совершенно случайно, по ее рекомендации, я уже служил в театре Корша.

Мы жили в это время на Цветном бульваре в доме Торопова, там же помещалась семья известного режиссера и опереточного комика Григория Ставровича Вальяно. У него были костюмы, парики, гримировальные краски, много всяких приспособлений для наших домашних спектаклей. Отец мне разрешил учиться гимнастике и фехтованию вместе с братьями Вальяно, Ставром и Дмитрием, приходящими учениками кадетского корпуса. Там в старших классах учился и сын знаменитого Павла Васильевича Васильева, который был нашим домашним режиссером и играл с нами, и также брал уроки гимнастики у учителя и фехтовальщика Тарасова. Я был очень способен и ловок, прекрасно работал на трапеции, кольцах, на турнике и, уже поступив на сцену, долго продолжал заниматься гимнастикой, развивая грудь, мышцы и ловкость. Я доходил даже до сальто-мортале. Покровительствовали этому два брата Дуровы — Владимир и Анатолий Леонидовичи. Моя семья была хорошо знакома с их бабушкой Прасковьей Семеновной и сестрой их Конкордией Леонидовной. Кстати, она вышла замуж за моего первого репетитора Алексея Дмитриевича Ромашева, настоящего идеалиста и романтика, который, сделавшись искуснейшим врачом и не имея особых доходов, лечил бедных людей бесплатно. Он внушал мне самые благородные мысли. Я до сих пор чувствую глубокую к нему благодарность.

Конкордия Дурова играла с нами в пьесе Невежина («На зыбкой почве») и в «Испорченной жизни» Чернышева, а я, увлеченный гениальным Митрофаном Трофимовичем Ивановым-Козельским, играл в этих пьесах роли: в первой Сергея, во второй Кудряева — двух героев, которых я по нескольку раз видел в театре Корша в незабываемом исполнении Митрофана Трофимовича[4].

У меня был репетитором одно время студент Владимир Павлович Козлов — он был вхож в уборные театра Корша и был знаком с такими большими артистами, как Василий Николаевич Андреев-Бурлак, Модест Иванович Писарев и его жена — неподражаемая и незабвенная Александра Яковлевна Глама-Мещерская. Через своего репетитора я и сам пробирался в мужские уборные и хоть украдкой, но очень долго и с большим наслаждением смотрел на удивительные, полные тоскующей задумчивости, пленительные глаза Козельского. Обожание мое к нему так было велико, что, как и отец мой, начавший свою судьбу с «мальчиков» у купца, так и я мечтал поступить в услужение к Митрофану Трофимовичу, чтобы быть около него и ухаживать за ним со всей моей чистой и детской любовью. Сколько ночей провел я в бессоннице, мечтая о том, как я приду к нему и попрошу его взять меня к себе на бескорыстную службу.

Помню точно этот день. С каким трепетом я отправился на репетицию в театр Корша, чтобы предложить всего себя Иванову-Козельскому. У Корша мне сказали, что сегодня он на репетиции не занят и, вероятно, находится около Большого театра в ресторане Вельде. Я пошел в ресторан. Швейцар сказал, что он в биллиардной. Я попросил официанта доложить обо мне Иванову-Козельскому, отдав ему за услуги последний двугривенный. Выходит, из биллиардной Козельский без пиджака и жилета, весь в мелу, возбужденный, и говорит: «Ну, давай! (Он, вероятно, думал, что я принес письмо.) Ну, что ж, давай!» Я не понял, растерялся, язык отнялся. Он ушел, махнув рукой, и все мечты мои распались.

У меня, кроме первого репетитора А. Ромашева, было в разное время еще трое, и все они пошли на сцену. Вместо того, чтобы с ними приготовлять заданные уроки, я все время рассказывал им о спектаклях, читал, копируя актеров, и время проходило интересно. Репетиторами моими были: Константин Константинович Коленда, — он стал актером и фамилию взял Витарский; затем Владимир Павлович Козлов, которого я, будучи уже актером, встретил в одном городе, где он занимал амплуа первого любовника под фамилией Аркунин; третий и последний — Николай Дмитриевич Некрасов, впоследствии известнейший актер, фамилия — Красов. Я с ним служил в Малом театре, и гримировались мы в одной уборной. Когда я находился в ударе, всегда его изводил, попрекая тем, что он срамил мою гимназию, в которой мы оба учились, а теперь срамит уборную, в которой я с ним одеваюсь, что он актер никчемный и лучше бы присматривался к рабочим, как они ставят декорации. Он отвечал, что я себе противоречу, напоминая, что я же его хвалил за роль Христа в пьесе Гауптмана «Ганнеле». Подумав, я сказал: «Ну, тебя только ради Христа и держат». Эта крылатая фраза облетела все российские театры.

Из второй гимназии меня исключили. Случилось это так. Учитель латинского языка, вызвав меня к кафедре, попросил, чтобы я дал ему тетрадь для слов. Я подал — он прочел: «Ты бледна, Луиза, и Луиза моя все меня любит». Это была изучаемая мной в то время роль Фердинанда[5], написанная в тетрадке для латинских слов. Меня посадили в карцер, послали за отцом и исключили. Отец начал хлопотать, чтобы меня приняли в первую гимназию, на углу Каретного ряда и Оружейного переулка. Я со слезами умолял отца отдать меня в театральную школу. Он обещал подумать и дня через три сказал, что был он у знаменитого Самарина, Ивана Васильевича, и тот сказал ему, чтобы я прежде окончил университет. Меня перевели в первую прогимназию, и там я так же не занимался, как и во второй, и только лишь учил стихи, в особенности Никитина и Некрасова. Я читал их товарищам, и многие хвалили.

Как-то раз товарищ Григорий Молдавцев, который тоже хотел поступить на сцену, принес мне газетную вырезку, где было напечатано: «Допускаются к испытанию желающие вступить в драматическую школу при императорских театрах. Просят обращаться к Гликерии Николаевне Федотовой по такому-то адресу, в такие-то часы». Я пошел, удрав из прогимназии с греческого экзамена, пришел в квартиру Г. Н. Федотовой. Она еще не приехала с репетиции, но я уже застал Молдавцева. Наконец приехала Гликерия Николаевна и, увидав нас, сказала: «Боже, какие малютки». Она заставила нас читать. Я прочитал отрывок из стихотворения Никитина «Болесть». Молдавцев начал читать монолог Репетилова из «Горя от ума», растянулся на полу и закричал: «Тьфу! оплошал, ох мой создатель». Гликерия Николаевна даже упала в кресло от испуга. Затем дала нам свою рекомендательную карточку к Погожеву и адрес императорской конторы. Погожее, взяв наши адреса, сказал, что через некоторое время нас вызовут на испытание в драматическую школу.