Из Мелитополя я поехал на гастроли к Владыкину в Одессу. Там, играя на Большом фонтане, я получил из Киева приглашение сыграть в товариществе под управлением К. К. Витарского в дачной местности Боярки. В телеграмме было: «Дела плохие, прошу выручить бывшего вашего репетитора Коленду, он же Витарский». Я очень обрадовался этому приглашению, так как сохранил благодарную память о своем милом репетиторе, и, несмотря на уговаривание Владыкина поиграть еще в Одессе, немедленно отправился в Боярки. Дела были крайне слабые, и товарищество ничего не зарабатывало. Труппа же была прекрасная. На мое счастье, сборы сразу поднялись, и, несмотря на дожди, ежедневно были аншлаги[101].

Товарищи, желая отблагодарить меня, решили поднести мне дорогой жетон с надписью: «За спасение погибающих», и просили меня назначить день бенефиса. Я от бенефиса отказался. Тогда они, не предупредив меня, решили чествовать меня при открытом занавесе публично и поднести мне жетон, сказав при этом несколько прочувствованных речей. Когда после очень подъемного, сильного третьего акта в драме «Горе-злосчастье» я вышел на аплодисменты публики, — смотрю, меня окружает вся труппа, и занятые в пьесе и не участвующие в бальных платьях и фраках. Я невольно попятился назад от посыпавшихся оваций публики и актеров. Поняв, в чем дело, я убежал со сцены и закричал: «Дайте занавес!» Актеры бросились меня уговаривать и силком хотели потащить на сцену, но я с гневом вырвался, выбежал в сад и залез на ближайшее дерево… Никогда не забуду этой сцены. Дело в том, что в сцене третьего акта я всегда обрываю голос и должен минут двадцать молча сидеть, чтобы собраться с силами к следующей части роли, и тут, не имея силы перекричать актеров, мне пришлось прибегнуть, как бывшему гимнасту, к эквилибристике.

Я вообще никогда не признавал для себя возможным разговаривать со сцены с публикой и даже при выходе на сцену находил ненужным раскланиваться за раздававшиеся при моем появлении аплодисменты, считая, что раз я вышел на сцену в исполняемой роли — я уже не актер  Орленев, а то лицо, которое я воплощаю… Потому я никогда не справлял бенефисов, чтобы не раскланиваться с публикой за устраиваемые при встрече овации. Жетона я так и не получил. Актриса Юл. Ив. Лаврова очень обиделась на меня и сказала, что ни за что не отдаст его.

Проиграв месяц в Боярках, я с этой же труппой отправился в Чернигов[102]. Оттуда я был вызван В. А. Неметти в Петербург для переговоров.

Неметти всячески меня уговаривала начать спектакли в ее театре. Я наотрез отказался, говоря, что выступлю в Петербурге только в «Привидениях» и ни в какой другой роли. Много было с ее стороны резких разговоров, упреков, но я, отстаивая свою новую работу, был непоколебим[103]

) предшествовали гастроли с 22 октября по 4 ноября 1903 г. в этом же театре. Шли «Горе-злосчастье», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», водевили «С места в карьер», «Невпопад». Здесь же пять раз Орленев сыграл свою новую роль — Актера в «На дне» Горького; как писал 27 октября «Петербургский листок», он «создал удивительно реальную и типичную фигуру, вполне соответствующую замыслу автора».. В разрешение пьесы, несмотря на все убеждения моих друзей и недругов, я продолжал непреодолимо верить, и только некоторое смущение овладевало мною и я чувствовал прилив глубокого волнения, когда я начинал сомневаться в успехе своей новой работы. Эта мысль истерзала меня. Я все время был в подавленном настроении.

Вдруг счастливая мысль озарила меня, и я как-то невольно почувствовал радостное облегчение и успокоение. Я вспомнил приват-доцента психиатрической лечебницы Бронислава Викентьевича Томашевского, большого театрала и друга многих актеров и писателей. Он меня очень любил. Мы много вечеров проводили во вдохновенных беседах. Это была прекрасная, отрадная пора. Он был очень тонкий, чуткий ценитель театра. Был другом И. Е. Репина, Мамина-Сибиряка, Потапенко и многих других, а к моему творчеству всегда относился с восхищением.

С лихорадочной стремительностью я бросился к нему, Я приехал к нему сильно взволнованный, рассказал ему о своих мучениях, сомнениях и просил его помочь мне. С искренней радостью он мне предложил свое сотрудничество, и с этой минуты я весь ушел в наблюдение над больными паралитиками[104]. В одной из лечебниц меня поразила фигура с неповорачивающейся головой — от невыносимой тупой боли в затылке. Конвульсивное подергивание лица при каждом повороте туловища оставляло непередаваемое впечатление от его мученического образа. Он во мне всецело запечатлелся, и с этого дня я беспрерывно воссоздавал его фигуру.

С каждым днем я все больше проникал в создаваемый образ, и все рельефней получалась в нем гармоничная отточенность… В этом было мое новое гордое для меня задание воспринимать впечатление не только душою, но и телом. Удачная работа взбудоражила меня всего, я был переполнен упоительным переживанием. Но иногда неуловимая мысль наводила уныние и убивала всю гамму моих радостных ощущений: «А вдруг мне все это только кажется в минуту внутреннего экстаза, а на сцене ничего не выйдет!» Ах, как мучительно хотелось мне поскорей отдаться новой роли в работе на сцене.

Как раз в это время я получил приглашение на гастроли в Пензу к Николаю Михайловичу Бориславскому. Материальные обстоятельства мои в то время вынуждали меня влачить жалкое существование, но я, охваченный творческим дерзанием и погруженный в свои новые мысли, ничего не замечал. Однако же настойчивость кредиторов заставила меня подписать контракт в Пензу, чтобы взятым авансом освободить себя от угнетающей зависимости. Поехал в Пензу и пробыл там больше месяца[105], играя через день и продолжая вынашивать образ Освальда. Все время меня подстрекало беспредельное желание сыграть эту роль как-нибудь, хотя бы без публики. Играя в Пензе свои старые роли, я чувствовал разочарование. Упорная мысль во что бы то ни стало сыграть Освальда отравляла мне жизнь. Долго длилось это чувство неудовлетворенности, и я не находил себе места от тупой тоски.

Как-то раз, находясь на репетиции, я забрел в театральную контору и бесцельно просматривал списки безусловно разрешенных пьес. Вдруг прочитал в списке: «“Призраки”, драма в 4‑х действиях, соч. Андреевского…»[106] А в моем переводе пьеса «Привидения» называлась в скобках так же: «Призраками». Нельзя ли под видом разрешенной пьесы Андреевского сыграть неразрешенного Ибсена? Бурный восторг охватил меня, помню, я долго быстро ходил по темному коридору, весь озаренный счастливой мыслью, благодарный прекрасному случаю, дающему мне возможность вновь обрести острые минуты наслаждения и избавляющему меня от сплошного отчаяния.

С умиленной душою я пошел к Бориславскому и предложил немедленно отправиться к нему же на гастроли в Вологду. Он держал два города. В это время Неметти буквально  бомбардировала меня отчаянными телеграммами, прося немедленно приехать в Петербург и не губить сезона, рассчитанного только на мое участие. Но я чувствовал себя теперь победителем и, опьяненный мечтой, ответил ей: «Не приеду, пока не выграюсь в роль Освальда». Я решил, что, если роль мне удастся, я пойду на все, но добьюсь разрешения пьесы.

В Вологде я встретил моих старых друзей А. Н. Медведеву и ее мужа Колю Листова. Там же в труппе находились Влад. Вас. Александровский и его жена Екатерина Павловна Корчагина. Я скоро с ними сдружился, рассказал им о своих терзаниях и убедил помочь мне найти роль и пьесу в совместном творчестве. Они с радостью и любовью пошли мне навстречу, и мы каждый день по окончании спектакля работали на сцене до пяти — шести часов утра[107].

В Вологде я пошел к управляющему театром (он же был и исполнитель женских ролей) актеру Пузинскому. Составляя афишу, я просил в анонсе поместить: «В непродолжительном времени бенефис П. Н. Орленева. В первый раз пойдет пьеса в 3‑х действиях, соч. Андреевского, “Призраки”». Я научил его сказать полицеймейстеру, если тот спросит, почему в списке четыре действия, а у нас только три, что пьеса очень растянута и скучна, а мы вместо этого одного акта ставим забавный водевиль с пением. Полицеймейстер, любитель веселых фарсов, с большим удовольствием подписал афишу. Помню, с каким лихорадочным нетерпением я ожидал Пузинского с разрешением, — весь переполненный радостью прочитал я подпись полицеймейстера на афише. Тогда мы с друзьями принялись за работу. Распределили роли так. Мать играла А. Н. Медведева, племянница знаменитой Над. Мих. Медведевой из Малого театра. В. В. Александровский взял на себя роль пастора, талантливый комик Леонов — Энгстранда, а Екатерина Павловна Корчагина играла Регину. После отыгранного очередного спектакля все актеры, суфлер и помощник уходили домой, а нам из гостиницы «Золотой якорь» приносили кулебяку и легкий ужин, а также чай, вино и кофе… Я во время работы над ролью, как уже говорил, никогда не пил ничего спиртного и только поглощал неимоверное количество крепкого черного мокко. Друзья мои также не прикасались к приготовленным для  них напиткам. Репетировали мы, не щадя сил, до полного изнеможения, а утром являлись в одиннадцать часов на репетицию очередного вечернего спектакля. Утром я все время не расставался с друзьями и в антрактах от репетиций, все время горя вдохновенным огнем, продолжал играть Освальда.