Помню, например, случай в Оренбурге, Закончив там спектакль, я на другой день выезжал в Самару. Поезд очень запаздывал, и нам волей-неволей пришлось пить. Сели мы с Костровским, к нам подошел актер М. Г. Диевский. За воспоминаниями, мечтаниями мы пили много Мумма — любимое мое вино в то время. Через несколько столов от нас на вокзальной веранде сидели представители оренбургской власти во главе с вице-губернатором. Они, оказывается, проводили губернатора и остались на вокзале докучивать прощание. Я все время требовал то папирос, то миндалю, то фруктов, то вина, а так как я обычно справлялся у официанта, как его зовут, — то и теперь узнал, что нам подавал Николай. За разговорами, питьем я часто стучал ножом и требовал официанта Николая. Подлетает один раз, вижу не тот: — «Пошли мне Николая!» — «Я тоже Николай». — «Так позови скорее нашего». — Так длилось довольно долго, я нервничал, а Николай все подлетал другой. Тогда я разозлился на своего, велел принести мне кусок мелу и на его лацкане поставил римскую цифру II и объявил ему: «Отныне ты Николай II. Ступай, на этот зов ты только будешь приходить». Стол губернаторский был ошеломлен, а я все продолжал кричать: «Николай II, подай мне то-то»… Не знаю, чем бы это кончилось, если б не пришел наш поезд. Меня под руки отвели в купе и заперли. Там я заснул и очухался лишь в Самаре… Потом, через несколько лет, встретившись со мною, Диевский рассказал мне, что, проводив нас в Самару, он был приглашен к чиновникам за стол, и они, тоже сильно перепившись, последовали моему примеру и, подзывая официанта, кричали: «Николай II».

Долго я еще путешествовал с «Привидениями». Сборы были полные, но кутежи съедали все. Приехав в Брянск, я встретил там Н. И. Орлова. Узнав о том, что я задумал играть в Америке, он предложил мне свои услуги, сказав, что восемь лет прожил в Нью-Йорке, что знает прекрасно всю страну и с удовольствием поехал бы вперед, чтоб нам все подготовить. Я ухватился за него, и с этих пор мы с ним не расставались. Я бросил пить и, продолжая гастрольную поездку, стал присматриваться к актерам, нужным для американского ансамбля. В Америку все с радостью стремились. Мы с Орловым подбирали для каждой роли в «Евреях» по несколько дублеров, — разучивали с ними и выбирали достойнейшею. По дороге взяли мы Ледковского, Крамского (резонера для роли Фурмана), Алешу Каратаева. Орлов должен был играть реб Лейзера, И. П. Вронский — студента Березина, Назимова — курсистку Лию, ее подруга Жданова О. П. — горничную Машу, а В. С. Кряжева — старуху Сарру.

Сорганизовавши труппу, мы решили обосноваться где-нибудь, чтоб приступить к работе над ансамблем. Выбрали Ялту. Во-первых, там жили Назимова со Ждановой, а во-вторых, необходимо было достать денег. Те, что заработал я «Привидениями», оказались «призрачными», и ничего от них я не сберег.

Купчую, конечно, я не совершил, и полторы тысячи мои назад мне не удалось получить. Сказали мне: «Найдите покупателя и приведите к нам — тогда мы возвратим вам деньги». Но так как после объявления Японской войны железную дорогу проводить отменили, то и на землю эту охотников не находилось. О, сколько крови испортила мне эта продажа! Приходили комиссионеры, желающие заработать проценты за продажу. Вдруг появляется надежда — еду с покупателями осматривать участок, — он был не отгорожен, — и я в душе молился, как бы мне чужого не продать. Все нервы истрепали назойливые покупатели. Расспрашивали, табак растет ли, виноград, я, ничего сказать им не умея, только раздражался до бешенства.

Помню, раз прибежал ко мне агент — нашел он где-то верных покупателей. Едем на трех извозчиках, все на мой счет, мимо гостиницы «Россия». В. М. Дорошевич кричит с балкона: «Вы куда?» — «Да землю еду продавать!» — «Послушайте, Орленев, на возвратном пути приезжайте ко мне обедать». Я обещал и поехал дальше под проливным дождем. Долго мы бродили по глинистой почве. Один из покупателей до исступленья целый час рассматривал в компас, где солнечная сторона. Поехали назад в грязи все, в глине… Опять увидел нас с балкона Дорошевич. «Ну что же, продали?» — «Да нет, только перемарался весь». — «Послушайте, Орленев, вы хоть иск на них подайте за землю расхищенную вашу, — смотрите, сколько глины на покупательских ногах».

Так землю я не продал, и жили мы где-то на задворках, в разрушенной гостинице без окон и дверей. Питались впроголодь, но духом были бодры и верили в победу. Посоветовали мне у миллионерши Соловьевой, владелицы дивного местечка Суук-Су, сыграть спектакль и постараться ей продать участок, или просто взять под вексель денег. Шильдкрет поехал и устроил в ее дворце маленькую сцену, прекрасно и изящно оборудовал ее, и мы сыграли «Привидения» для ее гостей. Среди них был и Дорошевич, он в первый раз меня видел в Освальде и очень обрадовал, сказав: «Вы посещали, вероятно, Христианию?» — «Нет, не бывал». — «А между тем, ваш Освальд — норвежец, воспитанный в Париже. Как угадали вы это?» Я попросил Власия Михайловича, чтоб он уговорил Соловьеву дать мне денег на поездку в Америку. Она его очень любила, он с нею побеседовал, и вот назавтра пред обедом я должен был прочесть пьесу «Евреи». Это было большой ошибкой. После чтения она сказала, что пришлет ответ Власию Михайловичу. На другой день Дорошевич объявил мне, что Соловьева — черносотенка и не хочет, чтоб заграницей показывали наши погромы, и поддержки оказать не может. Грустный, я пришел к своим актерам. Они жили в двух номерах — один большой, где спали и работали все вместе, другой же маленький, где жил один Орлов. Я часто заходил к нему.

После отказа Соловьевой я несколько дней был очень мрачен, тем более, что получил из Берлина от Назимовой очень тревожное письмо. Я ее успел отправить с О. Ждановой и администратором нашего товарищества Лисовским в Берлин, потому что они своим печальным видом подрывали мою энергию и веру в заграничную поездку. Как-то я зашел к Орлову и слышу рядом в номере веселый беспрерывный  смех актеров. Это у голодных-то! Орлов мне объяснил, что это все Семен Захарович Крамской голодающих актеров еврейскими своими анекдотами утешает. Я стал прислушиваться к их рассказам и поражен был голосом и интонациями Крамского, который непередаваемо копировал еврейского ребенка. А мы с Орловым измучились, отыскивая исполнителя для роли Шлойме (мальчика в «Евреях»). Выслушав рассказ, я бросился немедленно к ним в номер и сказал Крамскому: «Сеня, ты говорил, что меня любишь до того, что все готов исполнить для меня». — «Да, Павел Николаевич, и при товарищах вам это подтверждаю». Он приглашен был нами для роли Фурмана и был в ней очень слаб, но мнил себя при очень малом росте серьезным резонером, причем носил громадные усы, которыми очень гордился, считая их неотразимыми. Я говорю ему: «Вот, Сеня, докажи свою любовь — поди и сбрей немедленно свои прекрасные усы…» Он мигом весь как-то осел и растерялся так, что даже побледнел. Товарищи притихли. После мучительной паузы, сорвав с гвоздя фуражку, он вылетел из номера и через полчаса вернулся к нам с расстроенным лицом. Его наружность так изменилась, что все актеры буквально затряслись от хохота, а он стоял и вытирал слезы. Я отвел его к Орлову и там стал отговаривать от роли Фурмана, прося мне сделать роль мальчика Шлойме тем тоном, которым так прекрасно владеет он в своих рассказиках. Через два дня он поразил нас своим прекрасным чтением роли, и опять все загорелись и радостно стали работать, позабыв про голод и нужду. А тут как раз и приглашение получили сыграть гарантированный спектакль для общества каких-то благотворителей. Мы с этой труппою сыграли «Братьев Карамазовых».

На другой день, встретясь с Горьким, я услыхал от него такую похвалу: «Знаете, Орленев, что меня в вашем Дмитрии поражает: это соединение ребенка с зверем[124]. А труппа ваша не годится никуда. И неужели вы их за границу повезете? Да вы Россию осрамите!» То же и Дорошевич мне сказал. Тогда я объяснил им, что собирал актеров только для исполнения ролей еврейских, и предложил им прочитать пьесу со вставками из Юшкевича и тем тоном, который выработал я для исполнителей «Евреев».