Мы сговорились с Дорошевичем, что первый акт прочтем в гостинице «Россия» у него за кофе, потом поедем в Ливадию и там, позавтракав, прочтем второй акт, и так распределили всю пьесу. На другой день я пришел к нему и стал читать.

После первого акта, прочитанного мною, Власий Михайлович спросил: «Вы не устали?» — «Нет». — «Читайте дальше». Я прочел с еще большим подъемом второй акт, и так ему понравилось, что он мне предложил прочесть всю пьесу до конца. У меня была сделана каждая роль, и я за всех моих актеров читал, подражая тону каждого из них. Дорошевич был очень доволен и предсказал: «Вы будете иметь огромный успех. Но объясните мне, что вставили вы из Юшкевича в пьесу?» Я показал ему все мной взятые монологи, и он сострил: «Ну, знаете, от Чирикова только чирий и остался».

Встретясь с Горьким, Дорошевич рассказал ему, что слышал «Евреев» в моем исполнении. Тогда Горький пожелал, чтобы я и его также познакомил с моею переделкою пьесы. Условились читать мы у доктора Алексина, с которым Горький был дружен и, приезжая в Ялту, всегда жил у него. Я прочел ему всю пьесу разом. Читал я с большим увлечением, и в самых сильных подъемных местах Горький нервно теребил усы, издавая звуки, в которых слышалось: «Да, черт его знает, черт его знает». Это было его привычкой, когда он волновался. Он тоже предсказывал успех. Затем он меня спросил, почему я не хочу вступить в какой-нибудь постоянный театр и там работать в хорошей обстановке и при полном ансамбле… Я ему ответил, что я сам стремлюсь создать идейный театр, что мой театр мне представляется чем-то чудесным, новым. Горький спросил меня: «Ну, объясните мне, каково будет лицо вашего театра», — и этой фразой выбил меня из восторженного настроения. Я ему ответил, что мы, актеры моего театра, ходить все будем с лицом открытым… Горький опять стал теребить усы со звуком: «Да, черт его знает… черт его знает»[125].

А меня, действительно, неудержимо что-то тянуло и толкало, вопреки всякому благоразумию и осторожности, создать поэму человеческого счастья. Всевозможные мечтания господствовали над всеми моими поступками. Я хотел создать группу верующих экстазных людей, чтобы  сплотиться всем духовно и разносить по всему миру жгучую и страстную проповедь чистейшего искусства. Театр наш должен быть без денег (кассы), без аплодисментов и даже без фамилий. Для этого мне нужно было, как мне тогда казалось, в Америке нажить большие капиталы и с ними начать строить нечто чудесное. Эта мечта являлась, как луч света, пробуждая и одухотворяя меня. А проза жизни, неудачи рассеивали светлые мысли, как дым, и колебания овладевали мною вновь.

Мы всею труппою решили ехать на «ура». По дороге в Берлин мы собрались давать спектакли, выписали из Москвы артистку Кряжеву для «Привидений» и отправились в Бердянск. В Ялте Дорошевич устроил мне обед «отвальный» с литераторами. Помню, был и Елпатьевский. Когда я приехал на пароход, Орлов объявил мне, что денег у нас осталось два с полтиной, так как пароход-экспресс стоил вдвое дороже и лишил нас последних грошей. У Кряжевой нашлось с десяток вареных яиц, и мы без страха и сомнений отправились в дальний путь. Приехали в Бердянск, остановились на пристани, боясь поехать в гостиницу, — вдруг сбора нет! Орлов пешком пошел в театр, оттуда через час явился на лихаче, объявив: «Висит аншлаг». Все мы просияли, опять надежды полились рекой. А в это время телеграмма из Берлина: «Пришлите денег поскорей, нуждаюсь. Назимова». Послали ей почти весь сбор и поплелись в Ейск и Мариуполь, оттуда в Таганрог и Юзовку и наконец добрались до Житомира[126].

Повсюду мы играли «Привидения» и отдавали все свободное время «Евреям». Жили коммуной в полном смысле. Если ж я запивал, то бражничали всей труппой. В конце концов денег хватало только на прожитие, и на дорогу до Берлина надежды собрать не было. Орлову пришла мысль пригласить кассира с залогом тысячи в три. Он отправился в Киев, сдал объявление в газетах: «Для поездки с труппой актеров в Америку во главе с Орленевым требуется кассир с залогом в три тысячи». Мы с нетерпением ожидали от него телеграммы. Через четыре дня ответ: «Везу кассира». Мы так обрадовались, что бросились друг друга целовать. Вот наконец является Орлов с кассиром Аникеевым вдвоем.

У меня номер был взят прекраснейший, чтоб бросилась в глаза кассиру обстановка. Вошел почтенный,  полный человек, на вид такой красивый, с выхоленною бородою и усами, завитыми вверх. Вид его был важен и надменен. Лицо суровое с проникновенным взглядом. Нас поразил он своей строгостью. Потом он оказался человеком довольно недалеким и очень добродушным. Прежде всего он просил представить ему гарантии, чтобы залог его был обеспечен. Орлов, уговаривая его в Киеве, сказал, что у Орленева имеется земля в Крыму и на нее бумага существует. Я показал ему запродажную, а он сказал, раз купчая еще не совершена — бумага недействительна.

Радостное возбуждение наше сразу оборвалось. Сидели все мы молча, поникнув головами. В. А. Аникеев, попрося позволения остаться в нашем номере до обратного поезда, достал газету и стал ее внимательно читать… А в это время у меня созрело новое решение. Дело в том, что пока Орлов в Киеве искал три тысячи, в гостиницу к нам приходило несколько юношей, желавших уехать от мобилизации в Америку и предлагавших залоги, но не более как по 500 рублей. Тогда казалось это неприемлемым для нас. Теперь же, после разочарования с киевским кассиром, я решил взять нескольких этих юношей и повезти их всех в Нью-Йорк. Решение это меня и рассмешило и окрылило.

Мы начали свою обычную работу. Начавши читать без всяких мизансцен и режиссерских указаний, бессвязно, беспорядочно и даже торопливо, мы постепенно входили в роли, овладевали ритмом. Аникеев уже с начала акта оставил свою газету и присматривался к нам мрачно, с напряженным вниманием; в конце же акта он в возбуждении подошел к столу и, вынув из пакета деньги, сказал: «Вот вам все мои сбережения, без всяких векселей и обязательств, но только дайте мне принять участие в вашем ансамбле, дайте мне роль сыграть хоть из двух слов». А нам как раз был необходим актер для роли мужика, который годился бы в последнем акте для погромщика. Фигурой и лицом он очень подходил. Сейчас же дали ему роль и начали с ним заниматься.

Вечером в тот же день он отправился обратно за своим багажом, а мы поехали в Бердичев играть спектакль и там, благодаря знакомству моему с полицеймейстером, в два дня достали паспорта. Как раз я из Берлина получил телеграмму: «Просите Максима Горького похлопотать у Рейнгардта достать для нас театр. Назимова». В то время  Горький находился в Риге, где служила его жена Андреева[127]. Я телеграфировал ему, и он прислал через десять дней ответ: «Рейнгардт достал для вас театр, телеграфируйте ему, какие дни берете». Мы послали телеграмму Вронскому в Москву, чтобы он выезжал в Брест-Литовск, а также дали знать в Берлин, что по приезде немедленно на месте вырешим, в какие дни играть. Из Брест-Литовска отправились в Лодзь и там на базаре приобрели костюмы для персонала, рваную одежду еврейской бедноты. Когда в таможне осматривали наши корзины, то немецкие чиновники, перебирая наше охоботье и затыкая нос, ворчали: «пфуй, пфуй», а публика смеялась.

В Берлин приехали мы на рассвете. Лисовский встретил нас. Как только привели себя в порядок и напились кофе, все собрались в моей комнате и, пригласив туда Назимову и Жданову с ролями, рассевшись, где попало, полным тоном начали читать пьесу. Назимова была поражена: она не мечтала о таком сыгравшемся ансамбле.

Узнавши о нашем приезде, администрация театра Рейнгардта прислала нам в отель для интервью из всех больших газет десяток репортеров. Я попросил Лисовского принять их в гостиной нашего отеля и объявить, что никаких интервью мы давать не будем, а разошлем на генеральную репетицию билеты для всей прессы.

«Евреи» были назначены два дня подряд. Выпустили афишу, а в прессе полное молчание. Каждый день мы репетировали с раннего утра до поздней ночи. Назимова с администратором Лисовским мне говорили, что я гублю дело, не давая интервью, но я был непреклонен.