Иногда баран печально блеял, будто догадывался о своей участи. Старик давал ему немного попить из бурдюка. Потом позволял несколько глотков себе – и предлагал попутчице. Тётя категорически отказывалась. Но когда солнце уже жгло спину, когда в очередной раз делали по несколько глотков ишак и старик, сама протянула руку к бурдюку. Вода была холодная, сытная.

У старика, в глубине халата, хранилась высушенная, маленькая узкогорлая тыковка. Из неё он высыпал на ладонь зелёный порошок и ловко закидывал его под язык. Так делали все мужчины в кишлаке. Потом я узнал, что порошок называется «нас», – смесь негашеной извести с какими-то раскрошенными листьями.

В этот день старик намеревался взять на продажу двух баранов, но сосед упросил его отвезти в город жиличку. Семья приезжих снимала у него жильё, и он, понятно, старался поскорее избавиться от таких постояльцев – женщины ходят с непокрытой головой, с голыми ногами… тьфу! Бесстыжие!..

Белая чалма и седая борода у старика усиливали пергаментный цвет лица. По-русски он ни бельмеса, зато тётка на местном языке знала два слова: «здравствуй» и «спасибо». А дорога дальняя…

На привале старик вдруг заговорил с ней, при этом поглаживал барана и показал четыре пальца. Тётка поняла, что пятого пальца у него нет, и, чтоб выразить сожаление, на всякий случай сказала по-таджикски «спасибо».

Оказалось, что пятый палец у него на месте. Но старик настойчиво повторял одно и то же движение. Наверно, пытался убедить, что четыре пальца – это тоже хорошо. На что тётка, отрицая, мотала головой и добродушно отвечала «здравствуй».

Старик топал от злости, плевал длинной зелёной струёй, наконец смирился и заострённой палочкой начертал на земле слово «зоо».

«При чём тут зоология? – недоумевала тётка. – Да, баран, как и мы, – животное, млекопитающее. Но русского старик не знает, а “зоология” – греческое слово. Откуда оно в кишлаке? Только греческого им не хватает… А может быть… может, он написал “триста”? Конечно, триста! До города триста километров. Он хочет знать готова ли я продолжать… Что за вопрос!»

И тётка опять с улыбкой закивала головой – мол, согласна.

Старик оживился, развернул ишака с тележкой, и они покатили назад, в сторону кишлака.

– Стой! Стой! – закричала тётка. – Куда мы? Нам в город надо, в город! Кишлак – нет! Спасибо! Рахмат! Нет!

Старик посмотрел на неё в упор и опять растопырил три пальца. Потом показал на тётку, на себя, на барана. Тётка согласилась: да, мы – три барана. Но нам надо вон туда… В кишлаке мы уже были. В город! У-у-у!..

Зло ковыряя землю, старик опять нарисовал 300, ткнул палочкой в сторону барана и тётки, с трудом проговорил:

– Дэнга! Руп!

Только сейчас до тётки дошло: триста рублей за барана. Она вытащила из сумки кошелёк. Показала старику три десятирублёвки и мелочь. Старик заговорил так яростно, с таким напором, что и без перевода было ясно, какие пожелания обрушиваются на голову его спутнице. Его тощие кулачки тряслись. Он дошёл до хрипоты и визга и повторял страшное слово «шайтан».

Наконец старик развернул ишака в прежнее направление, чтоб солнце оказалось за спиной. Тётка облегчённо вздохнула и старалась больше не обращать внимания на таджикский речитатив. А старик усердно колотил ишака пятками, размахивал руками и продолжал бубнить, правда, с меньшим запалом. Наверное, теперь он проклинал соседа, который навязал ему это злосчастие, эти кости в юбке. Старик мог бы сейчас вести второго барана, вместо этого бестолкового существа, которое даже говорить не умеет, самого простого дела не понимает…

Аллах велик, но зачем так много женщин на свете?.. Конечно, из них дети выходят, но для этого голова не нужна. Лично у старика, как положено, три жены, и если сложить их мозги вместе, получится не больше, чем мозги одной курицы. К тому же они, его жёны, только и могут рожать себе подобных, – не получается у них ни одного с отростком между ног. Ему необходим сын, – не оставлять же всё хозяйство в чужих руках… Но, хвала Аллаху, женщины старика хоть умеют готовить лагман и самбуса бараки… А приезжие и на это не способны: сколько раз проходил мимо их окон – никогда не пахло даже пловом…

Однажды старик нашёл очки – наверное, одного из поляков. Надел их и – вдруг всё вокруг расплылось, исчезло. В страхе он сбросил очки. Горы мгновенно вернулись на место, кишлак стоит, как прежде, и каждая вещь держит собственный цвет. Старик понял: приезжие нарочно глаза прячут за стёклами, чтоб ничего не видеть, им наша земля не в радость. Неверные – они и есть неверные. Ни на что не годны. Простой кизяк заготовить не могут, зря дни проживают, никакой пользы от них на земле. Они ему ненавистны, как имя Будённый…

Приезжим надо бы знать: любой таджик, услышав это имя, хватается за кинжал. Видать, жестоко погулял здесь в своё время бывший рубака…

А ещё приезжим следует запомнить: нельзя показывать коренным жителям зажатую в кулак полу пиджака – она похожа на свиное ухо, а этот жест вызовет такую ярость, что не стоит искушать судьбу…

Но тётка не собиралась кого-нибудь дразнить «свиным ухом». Тем более – вспоминать про маршала с усами вахмистра, кому такое взбредёт… Её забота сейчас – как можно быстрее добраться до города, пока не кончился рабочий день, застать любое начальство…

И если раньше в тётке хранилась надежда, что старик по-соседски не возьмёт плату за провоз, то теперь она была уверена в обратном. И впервые за целый день не ошиблась. Она выложила на ладонь три десятирублёвки, а старик, не глядя на неё, взял одну купюру и, без ответа на тётино «спасибо», погнал ишака к базару.

Тётка без труда нашла здание райисполкома. В отделе образования вытаращили глаза:

– Харьковский университет, физмат, десять лет завучем!.. Да такого специалиста и в Сталинабаде не найти. Что за вопрос? Можете завтра приступать к работе. Правда, извините, с квартирой пока не очень…

Так мы оказались в Курган-Тюбе.

Тетю Фаню и бабушку поселили в огромном помещении для эвакуированных. Видимо, раньше там был склад, а теперь стояло множество железных коек, на них жили приезжие. Здесь спали, ссорились, тосковали, радовались втихомолку, если перепадала еда, вели пустые разговоры, плакали, ждали письма – и всё на этих койках, другого места не было.

Тётя Фаня в старших классах вела математику и физику, в школе находилась с утра до позднего вечера. А бабушка среди беспокойного сборища приезжих, томилась от безделья и мучила себя воспоминаниями.

Нам повезло: как семья фронтовика мы получили отдельную комнату с кухней. Располагалась квартирка во дворе торгового человека Рустама. У него – две жены и сын Алим. Та жена, что помоложе, выходила за ворота в парандже. Алим, как и отец, молчалив, лицо неподвижное, а глаза будто залиты маслянистой чернотой. Он старше меня года на три. Живут они замкнуто и сытно. Во дворе построен узкий загон, там блеет толстая овца, заросшая плотной шерстью.

Иногда Алим приносил нам порцию тёплого жирного плова с головкой варёного чеснока. При встрече мама благодарила Рустама за угощение. Он понимал по-русски и, довольный, кивал головой. На базаре у него лавка, где висят тяжёлые ковры, а около распахнутых широких дверей – две башенки тюбетеек.

Базар – горластый, богатый. Местные продавцы в голос расхваливают свой товар: арбуз у них – «слядкий дэвочка», а дыня – «не надо кушать другая мёд!». На циновке, скрестив босые ноги, старик, привлекает к себе внимание, громко колотит ладонью по днищу перевёрнутого ведра. Вокруг него – узорчатые кувшины с высокими серебристыми шеями, чугунки и ступки с пестиками, в медных тазах ослепительно плавится солнце.

Длинная стойка завалена брикетами халвы, на подносах выложены кубики рахат-лакума, козинаки и множество незнакомых лакомств. Вязкая слюна заполняет молодые рты при взгляде на невозможное великолепие. Но пожилой милиционер в белой фуражке постоянно шугает подозрительных пацанов. У него на боку – планшет и кобура. Правда, все знают, что оружия там нет.