Один Саня – весёлый до безобразия, будоражит народ. Саня, спотыкаясь, переступает через ноги, предлагает в картишки переброситься. Не на интерес, конечно, а время убить. Карты – вот они… Но никто не откликается, глаза отводят.

Саня хлопает в ладоши:

– Беженцы и беженки! Не тушуйтесь, я с вами. Если кому что помочь – имейте память – Саня здесь.

Вещей у него немного: стёганый ватник на полу и ушанка под голову. На нём изношенная тельняшка с прорехами… Мне бы такую тельняшку, все бы завидовали. А на подбородке у него синий шрам. И поёт Саня хриплым голосом: «Ах ты, чубчик, чубчик кучерявый…» – или «… и шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы…».

Я раньше не слышал этих песен. Мне интересно, подсаживаюсь к нему. Он раскидал на ватнике по три карты и хотел объяснять, как играют в очко. Но передумал:

– Тебе ещё рано.

– А я уже первый класс закончил.

– Ну, тогда… свой человек, кнокай сюда…

Тут тётя Фаня позвала меня и строго-настрого, хоть и негромко, велела сидеть в нашем углу, не приставать к посторонним. И мама добавила: слушайся, что тебе говорят…

Но стоило тёте задремать, я уже снова был возле Сани, запоминал карточную науку.

Вечером мама с тёткой шептались обо мне. Они решили, что сплю, но я всё слышал: тётка настаивала, что мама должна запретить, в нашем доме не играли в карты, надо отвлечь…

– Чем ты здесь отвлечёшь?

– Не знаю. Но почему притягивает именно такой тип? Ведь есть другие люди…

– Не смеши. Неужели не видишь: тут единственный живой человек – этот босяк.

На следующий день поезд остановился посреди степи. Мы выглянули – станции нет, впереди просматривался переезд. Но вдоль пути стояли в ряд казашки, а возле каждой сложенные горкой арбузы и дыни. Конечно, машинисты знали – на этом перегоне торгуют до поздней осени – оттого привычно тормозили. Из других вагонов уже выпрыгивали более проворные, интересовались ценой.

На гвозде висел чей-то пиджак. Саня, быстро натянув его, бросил: я на минутку, прибарахлиться…

Хозяин пиджака заорал:

– Повесь на место!

– Папаша, в пиджаке вид солидный… верну, как взял.

– Повесь, говорю!

– Не залупайся, дядя! Мы с тобой на брудершафт не чокались. Пиджак может уйти своими ногами. Усёк?..

– Бандит!

– Господи, кто из нас бандит… – бормотал Саня, уже спускаясь на землю.

Казашка стояла как раз напротив нашей раскрытой двери, стерегла товар. Саня оживлённо знакомился с ней, хлопал по арбузам, нюхал жёлтые дыни, торговался, обещал взять много, если сбавит цену. Наконец они сговорились, и он начал забрасывать арбузы и дыни в вагон. Я оттаскивал их подальше от входа. Вначале подсчитывал, но после десяти сбился со счёта и только спешил освободить проём.

Саня работал как заведённый и непрерывной болтовнёй развлекал продавщицу. Она улыбалась, иногда даже хихикала. Паровоз гукнул. Саня вытер пот и стал озабоченно рыться в карманах пиджака. Поезд тронулся, набирал скорость, а Саня продолжал что-то объяснять. Я боялся, что он не успеет, но он догнал наш вагон, вскочил на лесенку. Казашка размахивала руками, кричала, и он кричал в ответ:

– Айша, вернусь – рассчитаюсь! Слово комсомольца!

Пиджак он повесил на гвоздь.

– Папаша! – и показал, как стряхивает пылинки.

Я помогал ему сложить добычу у стенки, возле его ватника. Саня раскрыл складной нож и стал нарезать широкие ломти, – арбузы от первого надреза с треском разваливались пополам, а на срезе дынь выступали пузырьки сока.

– Ну, граждане беженцы и беженки, шамовка готова! Ресторан «Приморский рай» открыт! А ты, пацан, раздавай каждому. Официантом будешь!

Народ заулыбался. Переглядывались, глотали слюнки. Я подносил по куску арбуза и дыни всем подряд и в ответ получал «спасибо».

Одна тётка не взяла: у неё диабет. Соседка тут же нашлась: ну так я ваше возьму, не пропадать же.

Отказалась и тётя Фаня:

– Ворованное не беру.

Мама и бабушка уговаривали: мол, это глупо, кого наказываешь, не строй из себя… Но она упорно поджимала сухие губы.

Я разносил по второму разу. Некоторые впервые смаковали южные плоды, лица подобрели, жующие уже общались с соседями, расспрашивали – кто откуда, искали земляков.

Хозяин пиджака подошёл к Сане.

– Вы меня извините… за «бандита»… не подумал…

– Да ладно, проехали.

– Мой пиджак помог?

– Само собой. В моём тельнике она бы и за деньги не продала…

Я сидел возле Сани и грыз арбуз до зелёной корки. Пальцы мокрые, липкие, вокруг рта сладкий сок. Пузо готово было лопнуть, но остановиться не мог, хоть плачь.

Теперь тётя Фаня меня не звала. Даже не смотрела в мою сторону. Я был уверен: завтра Саня научит в карты.

Кишлак располагался у подножия гор, на светлой стороне. С утра ветер обдавал прохладой, и так держалось до полудня, было хорошо… То есть – хорошо тому, у кого есть одеяло… У нас его не было.

От крайних домов пологий длинный склон спускался к ручью. Пить из него я не мог: вода обжигала холодом, ломила зубы. Оттуда на ишаках, в глубоких чанах, привозили воду для всего кишлака. Говорят, что весной, когда снег тает в горах, ручей поднимается на два-три метра, смотреть страшно. Оттого народ строится не в низине, а возле каменной преграды. Здесь горы похожи на древнюю разрушенную крепость.

Кишлак жил, как сотни лет назад, без изменений, без желания перемен, без любопытства к тому, что не в пределах зрения, вдалеке от этих гор. Как говорят здесь: джейран стоит близко, но при тебе нет ружья, значит, джейран не твой, зачем тратить на него время. Настоящему хозяину неважно, что за воротами, его заботы – свой двор и пастбища.

В кишлаке – мазанки с плоскими крышами, высокие глинобитные заборы, по-местному «дувалы», здесь истошные жалобы ишаков и молчаливые верблюды. Здесь женщины в парандже, а мужчины в чалме, закутанные в полосатые тёплые халаты, при кинжалах у пояса, – иначе из дома не выходят.

Беркут с высоты неба не перепутает камень и черепаху. Так и человек должен отличать ерунду от главного.

Главное – иметь отару. Отара даёт еду и питьё, одежду и обувь. Даже свет. Баранов меняют на муку, рис, на посуду – на всё, что нужно.

У нас нет баранов, менять нечего. Денег осталось, по словам бабушки, – птичьи слёзы. А впереди – зима…

Однажды в стороне от кишлака, за холмом, я увидел: в расщелине лежали какие-то люди в белом белье, босые. Взрослые и малые. Они совсем не шевелились. От них взлетели тёмные крупные птицы. Я не решился подойти ближе.

Рассказал об этом маме, она спросила у хозяина дома.

– Это поляк. Чужой человек. Приехал, как вы. Жили, жили, потом перестали.

От чего они умерли, так и не сказал. Наш хозяин говорил по-русски, остальные, возможно, русского не знали, а может, не хотели знать.

Местные к деньгам относились настороженно, – предпочитали вещи. Поляки, когда были живы, давали бумажные деньги, но оказалось, что бумажки не русские. Как же доверять приезжим? У них слово, как ветер, ничего не стоит.

Но в городе требуются деньги. Там за любой пустяк надо платить. Стакан воды даром не получишь. Разве так можно?.. Хуже зверей эти городские…

Бабушка сказала:

– Мы не знаем, какая здесь зима. Работы никакой. Продавать нечего. Деньги кончаются. Если останемся в кишлаке, мы пойдём вслед за поляками.

Дороги не было. Вернее, она не обозначила себя в этой дремотной природе, среди камней и карликовых кустарников. Только ишак и старик на нём непонятным чутьём определяли, куда надо сворачивать, чтоб двигаться в нужную сторону.

Время от времени старик стучал пятками по брюху ишака и заострённой палочкой колол его в спину. Ишак учащал ход, но вскоре снова переставлял свои копытца размеренно. Бедное животное – оно помимо старика тащило за собой низкую тележку, там лежал привязанный баран для продажи, в торбе – бурдюк с водой, и, свесив ноги, сидела тётя Фаня. Хорошо хоть то, что весила она всего половину барана.