Мне было двенадцать лет, когда я впервые увидел его птичью походку. Рассказы об эвакуации он слушал безучастно и, конечно, считал меня сосунком и недотёпой. Нас объединяла только крыша. Мой папа был его сыном, но, кажется, дед не знал точно, как меня зовут.

В противоположность деду, бабушка сочувственно кивала нашим историям, не сомневалась в их правдивости. Только изредка повторяла чуть слышно:

– Мы тоже не мёд пили…

Правда, особых поводов замечать моё присутствие не случалось. Соседи не жаловались, я не мешал в аптеке, вытирал ноги после улицы и ничего не проливал на скатерть. Я вежливо здоровался со старшими. Понятно, не как доктор Поляков. Тот шёл на кухню и прикладывал пухлые губы к бабушкиной руке. Семья его пропала без вести в начале войны, но он продолжал слать запросы в Бугуруслан и ответы рвал в мелкий мусор.

Доктор был единственный, кто в Крыжополе носил шляпу. Его пальто с кротовым воротником могло соблазнить вора, однако в комнате при больнице, кроме железной койки и волосатой кошки, взять нечего. Вечерами он прогуливал кошку, разговаривая с ней на вы.

К деду доктор приходил за морфием. Когда не было посторонних, он тут же в углу за стойкой приспускал штаны и, морщась, всаживал шприц в ляжку. Я отворачивался.

Уходя, он гладил мне чёлку:

– Ваш дедушка – человек!..

Я знал, что это похвала, но не понимал смысла. Человеком была и сестрёнка, и сосед-часовщик, даже двоюродный Люсик, которого давно следовало убить, был человеком. Я сомневался лишь в бабушке: подозрение вызывали её клочковатые космы, худоба и угрюмый взгляд. Но ведьмы – чаще всего скрюченные старухи, а бабушка оставалась прямой и высокой.

– Несчастный… – вздыхала она в спину доктора Полякова.

И уходила глазами в воспоминания.

В их с дедом спальне, на гвоздике, висела махонькая, словно кукольная, подушечка. К ней была пришита жёлтая шестиконечная звезда. Бабушка привезла её из жмеринского гетто. В эту звезду она втыкала иголки.

Иногда на станции задерживались воинские эшелоны. Торговки в шершавых платках расставляли на земле домашний товар: горки мочёных яблок в крапинах, глиняные крынки молока.

– Кому квасницы! Налетай! Сегодня дешевше!

Солдаты, расхристанные, без ремней, выскакивали из вагонов, с флягами и котелками толпились за кипятком, слюнили самокрутки, присев на тусклые рельсы. Некоторые спрашивали про аптеку и, зыркнув на часы, торопливо покидали вокзал.

В аптеке одни чуть не с порога кричали заливисто:

– Папаша, трипперок чем лечишь?

Другие отзывали в сторонку, хрипели деду в лицо:

– Богом клянусь – отблагодарю! Ничего не пожалею! Сульфидин – во как нужен.

Дед доверял интуиции. Поджав тонкие губы, качал хохолком:

– Сульфидина нет даже на складе.

Они божились, стучали себя по медалям, называли деда «профессор». Когда просьба не помогала, переходили к угрозам с обещанием прижать к ногтю, кишки выпустить. Бывало, для понта хватались за пустой карман:

– Распатроню, клизма старая!

Дед невозмутимо наводил порядок на стойке. Фасовал таблетки, выстраивал ровным строем пузырьки. С их плечиков, как мантии, свисали сигнатуры.

Но если проситель не выглядел психом и рожа не босяка, дед исподволь обнадёживал:

– Без рецепта, – говорил он, – не могу.

И любому недоумку становилось ясно, что лекарство есть, надо только уломать старикана, найти подход.

После дождя деревья обвисли и потемнели. От паровозов пахло тёплой соляркой. Доктор Поляков снова обламывал хоботок ампулы. Учебный год начался, но дома решили не отправлять меня в школу.

– Ребёнок должен окрепнуть.

Мне повезло. Я не корпел над учебниками, не тратил время на домашние задания. Дела поважнее занимали мысли, требовали сноровки, мастерства. К примеру, умение взвешивать. Наука нехитрая, но аптечные весы пугались, вздрагивали от дуновения. А крохотные гирьки стояли по горло в гнёздах букового бруска, и вынимать их полагалось пинцетом. Я знал уже, где ключ от шкафа с надписью «Тохiса» и пиратским знаком на стекле. Знал, сколько стоит сульфидин и сколько его нужно больному.

Дед выгребал порошки до чистого дна в ступке. Но на стенках всё же оставались едва видимые полоски. Я тайком соскребал их чинкой, собирал пыльцу. А делать бумажные облатки вскоре умел не хуже деда. Я хранил их среди медицинских словарей на высокой полке. И всякий удобный раз пересчитывал накопленное добро.

Мне не пришлось ждать долго.

Колокольчик заволновался, и дверь нехотя впустила длинного лейтенанта в мокрой шинели. Лейтенант носил светлые несерьёзные усы, они не делали его старше. Слово «сульфидин» он произнёс шёпотом. Дед листал журнал регистрации. Коротко глянул поверх очков на новые погоны и отказал.

У лейтенанта был растерянный вид и отчаянье в голосе. Острый кадык его ёрзал над гимнастёркой, выталкивал мольбу:

– Помогите… прошу…

Но дед объяснял уже про склад.

Я вышел из аптеки. Улица была застлана дождём. Укрыв голову курткой, я стоял под стеной. Из трубы водостока хлобыстал пенистый поток. Лейтенант появился в дверях, зло вздёрнул воротник.

– Дяденька! – позвал я из-за угла.

Он подошёл без интереса, занятый своей заботой. Покосился на меня с высоты.

– Я – внук аптекаря. Есть сульфидин… двенадцать порошков…

Он сразу поверил. Усы ожили. Во рту сверкнули коронки.

Озираясь на соседские окна, мы отошли под навес, там было укромно и сухо. Лейтенант блаженно тёр ладони, глаза его покраснели от нечаянной радости. Не дыша он уложил порошки в глубь шинели и наглухо застегнулся. Я спрятал деньги за пазуху. Он глянул на часы и присвистнул.

– Спасибо, братка! Век не забуду!..

Подобрал полы шинели и бегом пустился в сторону вокзала. Под сапогами весело взрывались лужи.

Нездешние тучи заполнили небо, лезли на дальние скользкие крыши. Я вернулся в дом. На животе у меня грелись двенадцать сотен.

Вечером дед разбавлял в мензурке спирт. Себе и гостю. Доктор Поляков продувал мундштук в ладонь, на пунцовом лбу проступила тугая жила. Доктор мастерски умел пускать кольца дыма. Сиреневые, скрученные баранки стремительно плыли вверх, там растекались завитушками и неуловимо исчезали, будто их впитывал потолок.

После рюмки взрослые заводили нудный разговор о лекарствах. Доктор убеждал деда:

– …Вера в лекарство должна быть фатальной. Возведённой в абсолют. Поверьте лекарю: самовнушение творит чудеса!..

Я думал о лейтенанте. Теперь всё зависит от его самовнушения. Не слишком занятый едой, я слышал скрежет эшелона в ночном пространстве. Видел: в теплушке на крюке качается фонарь, храпят солдаты… А у лейтенанта, конечно, в душе баян играет. И мысли у него праздничные, короткие, разморённые чаем и удачей…

Я верил доктору Полякову, верил в чудо самовнушения. Ещё бы! В моих порошках три четверти настоящий сульфидин. Остальное – растёртый мел. Смешать их вместе – не отличишь по вкусу…

Ветка не выдержала, беззвучно сорвалась с высокого морщинистого ствола. По закону притяжения я летел вниз, держа в руке золотистую грушу. На земле рука у меня хрястнула. Кость не прорвала кожу, лишь ниже локтя появился необычный бугорок. Может, от испуга, но боли не ощущал. Домой я принёс душистую бэру с вмятинами от пальцев и закрытый перелом руки.

Дед внешне воспринял перелом спокойно, даже пытался приободрить: мол, ничего страшного, вставят на место, как было…

А бабушка – мне:

– Ты что, не знаешь? Груша – самое ломкое дерево. А старое – то вообще труха.

Я слушал их, но глаза не отступали от лежащей на столе спелой груши.

Мама успела переодеться, и мы спешным ходом потопали в больницу.

Но хирурга не оказалось, уехал на похороны, когда вернётся – неизвестно. Рентгена там не было, так что доктор Поляков дал направление в областную хирургию.