Вскоре я уехал из этого захолустья в другое, не менее дремучее, а то, что происходило с Люсиком далее, знаю по рассказам родных и его самого.

Примерно через полгода после моего отъезда бабушка разрешила Люсику гулять во дворе. Правда, двора при аптеке не было, но существовала улица. Машины, к счастью, появлялись здесь крайне редко, а от лошадиного цоканья Люсик прятался за дерево.

Соседские пацаны в свои игры его не брали. Но из-за деда-аптекаря разрешали присутствовать, смотреть, и это было большой уступкой. У него даже появилась дворовая кличка, обычная по тем временам: Геббельс.

Севка, заводила, сразу спросил:

– Деньги есть?

Но по виду этого шибздика было понятно, что он совсем не сечёт о чём речь, и Севка махнул на него рукой.

И все махнули. У пацанов были свои заботы. Одни играли в чику или в пристенок, другие наловчились правой ногой по сорок раз подкидывать «лянду». Играли в ножики, в кости, – конечно, на деньги, по десять копеек. И всё это было настолько необычайно и привлекательно, что Люсик не мог оторвать глаз от этих заманчивых игрищ и в такие часы напрочь забывал про свои болячки.

Однажды Сева решил:

– Хватит! Играем в суд. Сейчас везде судят фрицев. В Берлине – самых главных. Кто «за» – поднять руку. Чтоб по-честному.

Люсик тоже поднял руку. Севка его заметил:

– Ты не поднимай. Тебе не надо.

– Почему? – осмелился вякнуть Люсик.

– Потому… Кого будем судить?

Все хором заорали:

– Геббельса!..

Люсик обрадовался: его берут в игру.

Прошагали до конца тихой улицы и гуськом вошли во двор Одноглаза. Он работал почтальоном, днём редко бывал дома. Его в городе сторонились, избегали встречи, он приносил похоронки. Этого не могли забыть. А чёрная пиратская нашлёпка на левом глазу да чёрный шнурок через голову в любом случае не предвещали ничего доброго. Одно хорошо: Одноглаз собак не любил, – двор был спокойный.

Севка отомкнул засов сарая. Внутри держалась прохлада.

Сквозь прореху в крыше врезался столб света. Где-то протяжно гудела пчела.

Люсику велели стать у стены с поднятыми руками, а сами пацаны выстроились в ряд напротив.

Севка скомандовал:

– По фашистам, батарея, – ого-о-о-нь!..

Долго бабахали из невидимых пистолетов и автоматов, орали: падай, сучара! падай!..

Севка подвёл итог:

– Это мы кончили его помощников. Теперь надо судить самого Геббельса.

В ворохе тряпья Севка нашёл верёвку. Люсик смотрел заворожённо на эти приготовления и впервые – с тех пор как бабушка разрешила ему гулять – улыбался. Он был в центре игры. Все ребята стараются именно для него: вот – перекинули через балку верёвку, вот – надели ему на шею петлю – только ему, другие её не заслужили. Они ухватились за свободный конец верёвки и, выкрикивая «взяли, взяли!», стали подтягивать Люсика кверху.

Люсик почувствовал боль в шее, пытался разжать верёвку, но не получалось… не получалось… Больше ничего он не видел и не слышал…

– Вы что это здесь!.. – гаркнул Одноглаз.

Пацанва, как мыши, бросились в открытую дверь. А Люсик плюхнулся наземь…

Одноглаз привёл его в аптеку. Увидев мокрую голову внука, прилипшую мокрую рубашку, бабушка ужаснулась:

– Что за новость? Где ты был? Я тебя спрашиваю!

Люсик плаксиво кривил рот.

– Так я ж на него из ведра трохи плеснул, – успокоил Одноглаз.

– Вы в своём уме?! Ребёнок простудится! Он имеет хвори даже от мелкого ветра… А это что?! – бабушка заметила на шее Люсика страшную багровую отметину.

– Макс! Макс! – истошно звала она деда.

Одноглаз пытался вклинить свои междометия..

На гвалт сбежались соседки.

– Мало нас немцы… так теперь…

Пока бабушка причитала и ойкала, дед принёс какую-то вонючую мазь и осторожно обработал Люсику повреждённую кожу.

Потом дед ушёл с Одноглазом в другую комнату. Там они выпили по мензурке разбавленного спирта за спасение Люсика.

– Дети… – вздохнул дед, – дети не лучше взрослых…

Каждый вправе считать, что опыт приносит пользу. С Люсиком произошло обратное. Когда его били в школе, он прятал лицо и сдачи не давал. Иногда он при этом отчаянно размахивал руками: было похоже, будто учится плавать. Правда, били его только до седьмого класса: больше он в школу не ходил.

Довольно тёмными путями удалось его устроить в Училище речного флота. И был бы речной порядок, и реки текли бы в нужном направлении, но на практических занятиях однажды спросили:

– Какие фонари на бакенах: белые или красные?

И оказалось, что Люсик не различает цвета: дальтонизм.

Но в армии дальтонизм не был помехой.

Там долговязый Люсик повисал на турнике, долго думал, потом подтягивался на три сантиметра и снова висел, пока не звучала команда:

– Вернись в строй, несчастье…

Удивительно, что разобрать оружие у него получалось отменно. А собрать не мог. Его оставляли в классной комнате без обеда, но оружие не складывалось. Наконец являлся старшина. В широких ладонях старшины за считаные секунды каждая деталь плавно, без усилий входила в родовое гнездовье, будто спешила занять своё место. Оружие ставилось «в пирамиду», и Люсика отпускали в казарму. Старшина уносил в кармане новую пачку сигарет и непременно напоминал солдату: курить вредно!

Только однажды каким-то чудом Люсику удалось привести карабин в должный вид. Правда, одна железка всё же оказалась лишней. Он спрятал её в рукав и, прохаживаясь по территории, перебросил через глухой забор.

В тот же миг раздался звон стекла и протяжный поток красноречивого мата.

Как говорил старшина: если не везёт – триппер на родной жене прихватишь!

С другой стороны забора двое солдат несли в дом полковника огромное, окантованное бронзовой рамой, зеркало. Железка Люсика не пролетела мимо. Прямиком в ту известную точку. Зато рама осталась целой.

За сокрытие оружейной детали полагался трибунал. Но полковник поостерёгся, не желал засветиться своим венгерским трофеем, и Люсику повезло: с удовольствием отсидел на губе: жаль, всего пять дней.

Один из тех, кто нёс зеркало, был сержант, комсорг взвода.

Встретив Люсика наедине, шёпотом пообещал:

– Бить не будем. Но я тебе устрою такую службу – до конца жизни не забудешь.

И сдержал слово.

От неистовой муштры Люсик валился с ног, выглядел ходячим скелетом, в его глазах застыл туман.

Но со временем он окреп. Даже осилил марш-бросок на пять километров с полной выкладкой. Правда, последний километр его несли: дыхалка кончилась. Солдаты, кто держал носилки, всерьёз обсуждали, где его утопить – в общем сортире или в офицерском, чтоб меньше было подозрений.

Он слушал, закрыв глаза, и в мозгу копошилась единственная мысль: умереть бы до финиша…

Вернувшись из армии, Люсик выучился настилать паркет. Это он так считал. Не исключено, что приятные воспоминания о Речном училище, о бревенчатых пристанях, о низовом ветре и покачивании катера навеяли ему такое настроение, что паркет получился волнистым… Выглядело это симпатично, но ходить было рискованно. Даже после перекладки у прораба почему-то кружилась голова…

А на заводе ему рост помешал. Подъёмный кран, так называемый паук, переносил бетонный блок – и слегка задел Люсика по краю черепа. Будь Люсик ростом пониже, обошлось бы. А так – получил инвалидность. Но только – временную.

Нет смысла перелистывать прочие несуразности, что происходили с ним почти повседневно.

Просто следует признать: вырос он кротким человеком, безобидным до безобразия, готовым сносить удары судьбы безропотно. И корень всех злосчастий не в том, в какой день родился или какими генами был награждён. Я знаю, в чём первопричина его детского испуга перед людьми.

Уверен, это я виноват.

Потому и начал рассказ словами: он был младше меня и слабее.