Пока ждали поезда, мама всё время напоминала, чтоб я старался, не пропускал уроки, что тётя Фаня поможет по математике. Я слушал, обещал, и мне уже заранее было жаль тётю и её математику.

Пассажиров в вагоне было мало. Поезд дёрнулся, я прилип к окну… Мама улыбалась, махала рукой…

Через месяц от неё придёт письмо. В конце, после «целую», будет приписка: «…твой знакомый Гоша оказался бандитом. Бросил гранату под ноги школьнице. Бедная девочка умерла. Весь город бурлит. Его арестовали, будут судить…».

Но сейчас Гоша стоял здесь же, в двух шагах от моей мамы. Кепка почти скрывала его глаза, руки – глубоко в карманах. И казалось, что он всё-таки улыбается, неумело, пересиливая себя.

А перрон начинает медленно, очень медленно двигаться назад.

Возможно, не всем известно, что в Австро-Венгерской монархии, в её Габсбурской короне был маленький зелёный брильянт.

Знатоки скажут: зелёный брильянт – редкость. Профаны уверены: зелёный – не существует.

Но он был.

И назывался Черновцы.

Город был весьма разношёрстным, поскольку народ оседал здесь из разных краёв империи. Однако ладили меж собой, уживались – немцы и евреи, украинцы и поляки, румыны и армяне. И было привычно, что улица общается на «дойче шпрехе»…

Конечно, до столичного великолепия здесь было далековато, но архитектура, язык, спектакли, пряное волшебство кулинаров – всё несло отпечаток венского стиля. Театр называли тогда «мечта из бархата и золота». А перед фасадом этой мечты возвышенно стоял памятник Шиллеру.

Город не мог похвастать пространством, наоборот – отличался компактностью и бюргерским укладом. Но и бюргерству было не чуждо «прекрасное», а потому, не без выгоды для себя, оно легко впитывало весёлое поверие венской богемы.

Здесь обитали поэты и певцы, актёры и музыканты, здесь обыватели ценили оперные арии, а в кафетериях проводили время почтенные мужи, задерживали взгляд на стайке девушек для увеселения. Таких девиц было в городе немало.

Сюда приезжали господа из самого Бухареста, а также из Ясс, Хотина и прочих мелких городишек, чтоб всласть погулять вдали от жён. Жизнь один раз даётся. И гостиницы «Бристоль», «Золотой лев» расторопно отзывались на всевозможные желания и запросы: только стоит поманить пальцем!

Здесь трудились рукастые мастеровые и юркие торговцы прошлогодним снегом, здесь жили верующие и убеждённые атеисты. Тут можно было встретить и говорливую сваху, и статную даму в широкополой шляпе и норковом палантине, встретить мужчин – и в ермолках, и в глянцевых цилиндрах.

Здесь ранним утром дворники бесшумно мыли тротуары мыльной пеной. А на четвёртый этаж аккуратно скользил лифт, сидения внутри него были обиты бордовым сукном. В квартирах буковые паркеты, навощённые мастикой, блестели в тон лакированным сервантам.

И таланты, в любом проявлении, на любом из языков этого Вавилона, радовали весь город подобно тому, как леса Карпат радуют пёстрым разноцветьем.

О городе написано много хвалебного, и он действительно достоин этого. И бывали здесь проездом люди значительные. А некоторые даже отрезок жизни провели тут с удовольствием. Но есть в истории этого города некая оплошность, и было бы несправедливо умолчать о ней.

Ни в одном из сочинений не упомянули о Соломоне. Даже мельком не коснулись его имени. Обидно. Возможно, личность обыденная, без претензий и заслуг, но всё же – человек порядочный. А это не мало.

…Родительский дом стоял на Стефангассе, одноэтажный, с массивным цоколем из неотёсанного базальта. С тыльной стороны дома – стеклянная веранда, будто аквариум. От крыльца дорожка вела в глубь двора к навесу, где дубовый стол окружали стулья с резными спинками.

Прутья ограды охватывала цепкая жимолость, срослась сплошной стеной, не позволяя посторонним глазеть в их двор. К вечеру сильнее чувствовалось душистое дыхание изгороди.

Отец Соломона не любил показной роскоши: ни фонтанчиков, ни подделок под римские статуи. Двор покрывала стриженая колкая трава. Отец не хотел, чтоб вдоль ограды росли деревья, – от них тень.

– Сколько солнца на небе, пусть столько же на земле.

Восьмилетний Соломон – в беретке, в коротких штанишках и белых гольфах до колен – вышагивал через Рудольфплац, мимо костёла в школу. Шел он, не отвлекаясь, по-взрослому, со строгим лицом, как у папы, и никогда не опаздывал.

Так было каждую осень, с той разницей, что в старших классах голову покрывала каскетка.

Из соседнего дома по утрам выходила девочка в беретке и белых гольфах. Соломон видел её краем глаза. Она училась в той же школе, на два класса ниже. На переменах Соломон слышал: подружки звали её Мифа. Когда она прыгала через скакалку, белёсые волосы взлетали волной и опадали на плечи. Это запомнилось Соломону. При встрече на улице она опускала глаза, будто на земле что-то интересное.

Отец Соломона в то время владел столярной фабрикой. Мебель делали на заказ, и его фамильная марка считалась в городе престижной.

Соломон нередко приходил в цех. Ему нравился скипидарный запах опилок, Соломон любовался и завидовал, когда под стамеской мастера гладкие бруски принимали округлую форму. Иногда он помогал в работе: привинчивал к ножкам сервантов бронзовые нашлёпки в виде львиных лап с выпущенными когтями.

Но однажды возле пилорамы Соломона кто-то окликнул, и вмиг на левой руке отсекло половинки трёх пальцев и крайнюю фалангу мизинца.

После больницы он в цеху не появлялся.

Его взросление, за исключением повреждённой руки, ничем не отличалось от возмужания сверстников. Учёба шла без напряжения. Зато на спорт – плаванье, толкание ядра – тратилась оставшаяся часть дня. Больших успехов не достиг, но был доволен, что мышцы затвердели, а пресс стал бугристый, как стиральная доска.

Мама сумела неназойливо пристрастить к книгам:

– Возьми, пожалуйста, «Мартин Иден». Думаю, тебе понравится…

В десятом классе он прочёл выдержки из «Капитала» Маркса. Ничего не понял, но обрадовался, что «капитал не должен быть личным». Смущал только собственный недостаток: он, Соломон, – не пролетарий.

Дальнейшее бытие Соломона можно обозначить пунктиром, не отвлекаясь на перечень подробностей. Он с отличием окончил коммерческий факультет. Служил в нескольких фирмах. Был дотошно исполнителен, но притом – думающим, а здравая инициатива в финансовом деле всегда ценима. Его заметили. И, несмотря на холостяцкий статус, он получил солидную должность в Центральном банке.

Перед смертью папа сказал:

– Шломо, продай фабрику. Она тебя не принимает…

Соломон исполнил это наставление без колебаний. Охотно сбросил с себя пугающую обузу.

…Мать ненадолго пережила отца.

Соломон ничего не поменял в квартире. Даже не перебрался в большую спальню.

В доме хозяйничала домработница Зося, смазливая и податливая. С ней Соломон говорил по-польски.

Вечерами Соломон неторопливо, с тросточкой, совершал променад по бывшей Геренгассе. Здоровался со знакомыми, мельком поглядывал на молоденьких барышень. В угловом кафетерии Габсбургов, наклонив голову, кёльнер спрашивал:

– Вам – как всегда?

И приносил тонкую чашечку какао и тёплый штрудель.

Соломон давно привык быть беспалым, но если к его столику подсаживались женщина или дети, он пользовался только правой рукой, не искалеченной.

Костюмы он заказывал у гранд-мастера Мозелиса, а обувь, часы, запонки и модные мелочи покупал в магазине «Нermes» – знающим людям это говорило о многом.

Но имелись кофейни и попроще: вместительные, шумные, где чопорность и строгость манер не ставились ни во грош. Там собирались свадебные музыканты и незадачливые актёры, любители покера и прожжённые бездельники. За пивом там не стеснялись громкого смеха и смачных выражений. Перемалывали косточки общим знакомым, хаяли своих конкурентов и неудержимо бахвалились любимым городом: в Бухаресте троллейбуса ещё нет, а здесь он уже шуршит, как в Париже, как в Вене…