– По сравнению с нами Бухарест мог бы в цилиндре пройти под столом…

В таких заведениях Соломон ощущал себя чужаком. Сидел с рюмкой ликёра, без малейшего желания вклиниться в беседу, и, кроме «Прозит!», ничего не говорил. Он уносил оттуда гул споров и недовольство собой, вернее – потерянным временем.

Благо, что все ресторации и кофейни без исключения закрывались ровно в десять вечера.

Однажды школьный приятель пригласил его к себе на ближайшую среду.

Просторный салон вмещал человек двадцать. Улыбчивая служанка разносила кофе, чай. Здесь собирался кружок образованных правдолюбцев. Чудесные люди, они обсуждали вопросы переустройства общества с таким пылом, словно решали участь народа не в частной квартире, а уже в сейме. Эти разговоры всколыхнули в Соломоне юношеские чувства о справедливости, о бедности и неравенстве. Его радужные рассуждения, оказывается, созревали и у других правильных людей, и мир можно исправить, если все вместе… если по-честному…

И Соломон стал посещать те среды регулярно.

В один из вечеров рядом с ним оказалась молодая женщина. Она пришла впервые и, прослушав внимательно очередное выступление, негромко возразила: нельзя поощрять диктатуру пролетариата. Любая диктатура, простите за тавтологию, – это диктат… узурпация, если помните латынь.

Соломон попытался разъяснить, в чём разница, и вскользь добавил, что латынь он немножко помнит.

Так они познакомились. Её звали Суламифь.

– Я знаю: вы – Соломон. Не удивляйтесь. Вы в девятом номере Стефангассе, мы жили в одиннадцатом.

– Вы – Мифа?!

Через год у них родился мальчик. Имя дали по отцу Суламифи – Давид.

Соломон иногда повторял:

– А если б ты села на крайний стул? И заговорила с другим… Как же я…

Суламифь усмехалась:

– Здесь бы до сих пор жила Зося.

– При чём тут Зося?! Я говорю о счастье…

С появлением малыша Суламифь оставила кружок. А Соломон прикипел к этим посиделкам – при любой погоде помнил о средах. Он уже читал по-русски, языки ему легче давались, чем смысл статей.

Салон по средам бурлил: в мире творился кавардак, и тем для споров хватало с избытком. Миловидная прислуга, как прежде, разносила чашечки дымящегося кофе. Впрочем, и остальные обязанности она выполняла не менее старательно: еженедельно встречаясь в назначенном номере готеля с представителем спецслужбы, подробно передавала, о чём шла речь на очередном вечере. Она искренне верила, что исполняет благородное поручение, да и пятьдесят лей – немалое подспорье.

У сигуранцы был и второй информатор, для сопоставления сведений, и высшие чины пришли к выводу, что эта группа из «салона по средам» – не более чем болтуны.

Но озадачивало, что подобные кружки плодились, как мухи. Необходимо было иметь чуткое ухо, чтоб не прозевать момент, когда потребуется вставить клистир с кипятком.

У румынского колонеля[1] – красная шея: ему приходится думать за всех бездельников и ещё платить этим дармоедам. Он расхаживает по кабинету, напрягая мозги и брови. Его тёмно-зеркальные краги отражают фрагменты мебели.

Колонель вместе с заместителем раз за разом потягивают сливовицу, дабы унять волнение. Лицо заместителя выражает готовность присягнуть малейшему вздоху начальства. Хотя мыслями он витает далеко, ведь тирады колонеля о сборищах слышит ежедневно.

– …грамотеи-бабуины! Начитались швабской галиматьи, всяких гегелей-шмегелей… Этот Карлик Маркс закупорил народу мозги. Вчера только вышли из стойла, а подавай социализм. В чудеса верят одни дебилы. Мужчина должен верить оружию и стрелять первым…

Монолог произносился по-румынски, возможно, не столь вежливо и кратко, но суть сохранялась неизменно. В одном колонель ошибся: чудеса бывают!

Чудо, как чуду и положено, свершилось без единого выстрела. За подписью каких-то чиновников власть на Буковине сменилась в одночасье. Растаяла ночь и пришли те, кто установит равенство и справедливость.

На здании Примарии колыхались красные полотнища. Там уже висел большой портрет господина с голым черепом и острой бородкой. Кто-то из прохожих сказал:

– Это, наверно, Ленин, а может – Сталин.

В полдень на Рингплац был шумный митинг. Плотная толпа. Ликование. Потные лица. Десятки рук махали шляпами, – до хрипоты, разноязыко, приветствовали новую власть. Непривычно звучали с трибуны крики «Товарищи!» и «Ура!».

Некоторые, впрочем, стояли молча, пытались понять, что происходит. Тишком кочевал слух: утром вошли войска. Пока их не видно…

Через несколько дней Соломон и его единомышленники явились в Городской комитет с просьбой принять их в компартию. С одной оговоркой: в отдельную фракцию. Молодой человек в кителе не был знаком с понятием «фракция», возможно, перепутал с «фикцией», оттого настороженно переспросил: вы действительно хотите в партию?

– В коммунистическую, – уточнил Соломон.

– Понятно, у нас другой нет. И не нужно. Так вы согласны?

Группа Соломона часто приходила на встречи с литераторами из Советского Союза. Выступали Симонов и Долматовский, Корнейчук и Малышко, и слушатели взволнованно внимали возвышенным речам о дружбе и независимости.

Через некоторое время вышло постановление, что определённые категории граждан освобождаются от прежних занятий и должностей. Имеются в виду владельцы предприятий, гостиниц, банков, юридических контор и частных учреждений. А прочие товарищи могут свободно трудиться на своей земле, на своих заводах.

К чести Соломона, его не тревожили резкие перемены. Он с благодарностью вспоминал отца: предсмертное пожелание продать фабрику было советом провидца.

Соломон продолжал служить в банке и с ученической прилежностью штудировал новую структуру своей профессии. Оказалось, что форма учёта схожа с немецкой, а термины – от той же латыни.

И даже поспешный порыв – вступление в партию – стало для многих спасательным кругом.

Через год началась война.

Граница проходила настолько близко, что семьи коммунистов и военных, поспешно, в первую очередь, отправляли подальше от возможных боевых действий.

Эвакуация двигалась быстрее, чем фронт.

Однако к настоящему Востоку – долгие рельсы. Лишь осенью они добрались до улочек Ташкента. Военкомат забраковал Соломона из-за культяпки, но мобилизовали в плановый отдел закрытого института, правда, от безысходности: не хватало специалистов.

Мифа работала швеёй. А первенец Давидка дважды пытался, с группой одноклассников, пристать к воинскому эшелону. Не удалось. Только через год ребят мобилизовали.

Народ прибывал в Ташкент непрерывным потоком. А Соломона перекидывали всё дальше и дальше на свежие номерные объекты.

В сентябре сорок третьего Соломон находился так далеко от семьи, что письмо, по штемпелям видно, шло почти два месяца. Это было первое известие от Мифы, полное женской тревоги.

В этот же вечер Соломона вызвали в кабинет ответственного по госбезопасности. Приветливым жестом тот указал на стул, а сам продолжал черкать что-то на бумаге. Потом был заурядный разговор о погоде, о прочих пустяках и, как бы невзначай, вопрос о письме: кто писал адрес на конверте?

– Дочка Эстер. Уже в пятом классе.

– Ясно. Красивый почерк. Между прочим, жена у вас – немка?

– Нет, что вы?!

– Тогда в чём причина, что она пишет на фашистском языке?

Соломон не растерялся, охотно объяснил: почти сто пятьдесят лет Буковина относилась к Австро-Венгрии. В 1918 году пришли румыны, но в Черновцах многие продолжали общаться по-немецки. Жена владеет также французским, румынским, польским. Она говорит и по-русски, но писать ей трудно. Чем занималась до войны? Воспитывала детей.