– В детском садике?

– Почему? Наших детей.

– Домохозяйка, значит.

– Нет, для хозяйства мы нанимали женщину.

– Прислуга? Вы что, были буржуи?

– Совсем наоборот. Вы ж знаете, я служащий, в банке. В анкете всё записано.

– Служащий… Сколько ж у вас было комнат?

– Комнат?.. – Соломон озадаченно задумался.

Ответственного это молчание насторожило.

– Вы не помните – сколько?

– Понимаете, просто никогда не считал. У нас двое детей, значит… пять комнат… И шестая – для служанки.

– Кто выдал ордер на этакую площадь?

– Никто. Это всегда было наше. Помню, дедушка веранду строил…

– Н-н-да-а… Занятно… А вы какие языки знаете?

– Те же, что и жена, плюс – русский и… латынь. Не удивляйтесь. Ведь вы знаете: корни романских языков идут от латыни. Цицерон, Вергилий, почти вся медицина – это латынь.

– А французский зачем?

– Как же ехать в Париж без языка?

– Париж?! Ого! И как там бардачки?

– Понимаете, у нас празднуют, когда мальчику исполняется тринадцать лет. Папа решил сделать мне подарок, показать Вену, Берлин и Париж.

– Ну и как Париж?

– Вы будете смеяться, но я плохо запомнил. Все города смешались. Мы ходили по улицам, и папа рассказывал про каждую статую, про все мосты. Я устал, не слушал. Помню, в готеле портье был негр. Разъяснял нам по-французски.

– Негр – по-французски? Не может быть!

– Почему? В России целое сословие так говорило.

– Какое ещё сословие?

– Дворяне говорили по-французски. Да и просто образованные…

– А мы их за это и выперли. Но вернёмся к вашей жене. Сюда запрещено приходить письмам на немецком. Жена пускай диктует по-русски, а доця пишет. Ясно? Надеюсь, подобный разговор у нас не повторится.

В марте сорок четвёртого в Зауралье ещё свирепствовали морозы. Единственный кирпичный дом вмещал Управление стройки. На верхнем этаже квартировали: главный, что смотрел на всех с высоты двух метров, старик парторг, который не курил лишь во сне, и ответственный в штатском. Остальные сотрудники жили в бараках, буржуйки там пылали без перерыва, благо дрова росли рядом. Для итээровцев разгородили помещение на двухместные отсеки.

Соломону досталась крайняя конурка с одной койкой. Эта конурка устраивала его: не нужно беседовать. Он избегал общения. Иногда угрюмость сменялась несвойственной ему прежде вспышкой нетерпимости.

Полгода назад пришла похоронка. 29 августа… при форсировании Днепра… Ваш сын… геройски…

Соломону дали недельный отпуск, но поездку в Ташкент не разрешили. Из-за секретности.

Гибель сына Суламифь и Соломон отрыдали вдали друг от друга.

Сотрудники приносили Соломону из столовки еду. Пытались как-то разговорить его. Тщетно.

В своей конурке он, как должно, неделю отсидел по сыну босоногую шиву[2].

Вышел на работу с опухшими глазами, с серой щетиной. На приветствия отвечал молчаливым кивком, и все относились к этому с пониманием.

А в отношении секретности – чушь собачья. Какая там секретность? Поставили в тайге завод ЖБКа, бетон гонят. А в двадцати минутах езды роют огромный котлован непонятной глубины, будто хотят Землю насквозь продырявить.

Всё бы шло без перебоев. До нулевой отметки копать и копать, но неожиданно, по закону подлости, в центре котлована выпучилась скальная порода. Взорвать её нельзя – внизу может образоваться трещина. Работа не застопорилась, однако график явно пошёл под уклон. Никто из сотрудников не смел выразить вслух, чем грозит замедление темпа для каждого лично. Но это тревожило всех.

На всякий случай рядовым геологам вклеили по десять лет. Отправили не на Колыму, а в ближайший лагерь, дескать, пускай здесь долбят киркой то самое, что проморгали на бумаге.

Соломон снова впрягся в оглобли подсчётов. На его стол стекались сводки начальников участков. С дотошностью банковского службиста, он корпел допоздна, отыскивая в ворохе документов недостающее звено. Мудрил с коэффициентами, проверял расчёты на усадку бетона, но от его усердия нестыковка в отчётах не исчезала. От непонимания, что же такое происходит, беспокойство не оставляло его даже ночью.

Он писал докладные. Иногда их складывали в папку, иногда прямо перед его лицом, их рвали в мелкие клочья, приговаривая:

– Хотите помочь, Соломон Мотылевич, берите лопату, спускайтесь в котлован…

Это был не приказ, не издёвка, а учтивое разъяснение доморощенному недоумку, что положение известно руководству, соль на раны не надо…

Соломон выслушивал наставление, опустив голову, и соглашался: да, война, кто виноват, нужно спешить, квартал следует закончить не завтра, а вчера… кто виноват, что скала мешает, что площадка не готова под проклятый бетон…

Отчёт по бетону шёл в Москву. Снизить объём выпуска означало подписать себе приговор. Оттого и гонят бетон бесперебойно. Самосвалы вывозят, но куда он девается?..

А маршрут, оказалось, зависит от характера шофёра. Сметливый водитель взъезжал на крутояр и скидывал груз в беззвучную низину, где белому человеку искать нечего. Зато бесшабашный водила сворачивал в удобном местечке окрай тайги и среди зарослей кустарника оставлял широченные бетонные лепёхи.

И никого не колышет, что Соломон лишается ума: как увязать выпуск бетона с процентовкой… Хоть ищи верёвку, крюк уже готов…А тут ещё слухи о скорой проверке…

И точно: на дворе появились посторонние, неулыбчивые, в голубоватой форме. Заглядывают во все углы. Не здороваются.

Несколько зеков убрали мусор, помыли полы. Сотрудников Управления парторг предупредил: побриться, постричь лохмы, на рабочем месте чтоб штабной порядок, короче – навести марафет.

Ровно в полдень начальство выстроилось у входа в кирпичный дом. Главный, на голову выше остальных, с перекошенным плечом, держал ладонь над бровями, как и подчинённые, – высматривал пустынную белую дорогу.

А инженерия да прочая мелкая сошка толпились в отдалении под приглядом голубых фуражек. Техническая братия держала себя раскованно – не знали, кто должен прибыть на очередной трендёж, с иронией поглядывали на присмирелое руководство.

Наконец подъехали три легковушки с тёмными занавесками на боковых стёклах. Военные взяли под козырёк. Из второй машины неспешно выбрался мужчина в кожаном пальто с поднятым воротником. Тёмная меховая шапка, надвинутая на лоб, почти касалась очков. Стёкла очков были без дужек, отсвечивали на солнце.

После короткого обращения Главный, не мешкая, представлял каждого из приближённых. Приезжий слушал, кивал головой, но руки не подавал. Затем все они вошли в здание. У дверей застыли два автоматчика.

Майор из охраны предупредил оставшихся на дворе:

– Прошу не распыляться по территории. Как стояли гуртом, так и продолжать. Курить – можно.

Соломон пытался вспомнить название очков без дужек, напрягался, но слово не возвращалось. Зато из Управления вернулась во двор вся команда во главе с приезжим.

– Кто это? – поинтересовался вслух Соломон.

На него посмотрели как на лунатика.

– Это Берия.

– А-а…

Имя было на слуху, но Соломон не знал ни должности, ни значимости этой особы. Понял только, что крупная шишка, перед которой Главный даже стал ростом ниже, а прочие – стояли навытяжку. Уж он-то, Берия, наверняка может остановить бетон…

И эта удачная мысль так обрадовала, что Соломон не выдержал:

– Эй, алло! Эй, Берия! Товарищ Берия! Вас обманывают! Послушайте сюда!

Сослуживцы мигом отодвинулись от Соломона. Он ничего не замечал, тянулся на цыпочках и выкрикивал про бетон.

Офицеры охраны кинулись на голос, распихали толпу, но искать Соломона не пришлось, он стоял на опустевшем пятачке и махал рукой, звал Берию к себе.

Соломону скрутили руки, всадили кляп. (Майор потом смеялся: я ему варежкой – варежку забил!) И согнутого, лицом к земле, очень быстро повели в ближний барак.