Он перебывал подменным ночного вахтёра, заправщиком сифонов, полотёром на генеральских виллах. Он усвоил повадки заправского пролетария: неторопливость и уверенность. Нисколько не скрывал нового статуса, но и особой гордости не испытывал. Оказывался на подхвате – слава Богу!

Прежние приятели удивлялись его неутомимости в поисках заработка, молчаливому упорству и умению ладить с чужими людьми. И это, посмотрите, тот Соломон, что прогуливался с тросточкой по Геренгассе?

Он усмехался: нет чёрного труда. Предложи ему стать трубочистом с гирькой на плече, тотчас полез бы на крышу.

Теперь у него появились денежки, он мог, при случае, одолжить, – ведь всегда существует тот, кому ещё тяжелее…

Если пройти по главной улице в людное время и спросить у встречного: а кто у нас председатель горсовета? – прохожий пожмёт себе плечами и дальше гуляет. На пустые вопросы слова тратить жалко. Свою фамилию в памяти держу и – баста. На всяких прохиндеев мозгов не напасёшься.

Конечно, заурядному населению всё равно, кто в главном кресле ошивается. Горожанам начхать на высокие чины, – свои заботы важнее. Сегодня этот чин ещё персона, а завтра об него ноги вытирают. Такова диалектика.

А вот Влада Соколика турнуть нельзя. Он людям нужен. Полгорода здороваются, узнают в лицо. Легконогий, рослый, спина ровная, гренадёрская – видный мужчина. Во многих семьях малыши, вырастая, обнаруживали точно такой же, как у него, гонористый польский профиль.

А секрет известности Соколика предельно прост. Потому как при любой власти, при всяком правительстве трубы ржавеют. И краны имеют привычку портиться. И унитазы играют с людьми дурную шутку. Не будет ведь глава горсовета по такому случаю самолично рукава засучивать. Тем более умения нет – да и руки, по русской пословице, не из того места… А в деле труб и кранов нужно бегом соображать, чтоб кончики пальцев вслепую чуяли, где загвоздка.

Понятно, в других жэках тоже спецы по ремонту шустрят, сшибают рублики. Но Влад Соколик – он в единственном числе. С ним равняться некому. Сорок лет ремеслом занят. В любой час безотказно пришагает с металлическим сундучком, и всякая деталь у него в наличии. В своём районе он помнит поимённо прежних хозяев, и ему гадать не надо, где проложены трубы-сосуды и какого они дюйма.

Во время войны ни немцы, ни румыны не притесняли Соколика – напротив, звали работать, платили не скупясь. И полицаи не мешали рыться в развалах домов, где он выискивал краны, патрубки, всё, что могло сгодиться в профессии.

Многих евреев угнали в Транснистрию. Их квартиры остались без надзора. А проворная окраина не зевала. По возможности без шума и скрипа, фомкой взламывали замок и уносили, что считалось ценным. Шли ночными дворами, чтоб не встретить дежурных. Румынский патруль – не лопух, дармовое не упустит…

Но никто не догадался позариться на водопроводный инвентарь и прочую чепуху, а Соколику это на руку.

Говорили, он целую комнату оборудовал под склад, там разного богатства – флянцев, муфт, прокладок – хватило бы до следующей войны.

И неудивительно, что во все времена ему за услуги платили без возражения и провожали с улыбкой.

Обычно воскресным утром Соколик – в тёмном костюме, при галстуке – шёл в костёл. Молился, беззвучно шевеля губами. Напоминал жене-покойнице, чтоб там, в раю, хлопотала за сыновей. Они погодки, давно уехали в Лодзь, не желали быть при Советах. Растят детей, но пишут редко, паскудняки… Абы только были здоровы… Соколик на письма тоже не прыткий…

Запел орган. Матка Боска! Музыка уводила от земного в небесную высь. Соколику, окутанному звуками, было отрадно, что он молится именно здесь, в костёле, ведь этого упоительного вознесенья нет ни в православном храме, ни в синагоге…

Возвращался домой как в забытьи, не замечая улицы. Смешивал вслух польский с гуцульским:

– Файна музыка, борзо файна …

Но невзирая на молитвы года ведут отсчёт на своём циферблате. Заболела спина. Сначала нечасто, потом острей, до нетерпимости. Советы врачей освобождали от боли на короткий срок. Теперь Соколик сгибался над краном с опаской, а раскрутка тугой гайки или заклиненного патрубка превращались в пытку.

Ему посоветовали взять в помощники Соломона, мол, тот ко всякому делу горазд. Соколик, не раздумывая, согласился: он помнил его отца, строгий был папаша, и сын, конечно, не лайдак. А умение придёт…

Теперь культяпка служила Соломону для подпора. Зато правая рука так резко закручивала гайки, что Соколик шипел от злости:

– Не силой! Резьбу сорвёшь! Легонько, до упора, а там – жми!

Поначалу попрёки случались часто. Трудно было запомнить названия инструментов. У Соколика не укладывалось в голове, как это так – взрослый мужик, почти сороковку отбарабанил, а не слышал слов: пассатижи, шведский разводной, пакля… Не знает, что ученик должен мастеру подать молоток рукояткой вперёд, а не бойком, что ключи имеют номера… Матка Боска, ведь это проще, чем нитку вселить.

Соломон заметил: при любой оплошке Соколик не матюгал даже на родном языке. Брезгливым тоном лишь бубнил: паскудство, не работа…

Со временем окрики исчезли. Он стал поправлять негромко, проверял бумажкой – есть ли течь, не хвалил, рукой звал: давай, собирайся, ремонт закончен.

Года через два Соколику стало невмоготу. Боль не отпускала. Ни стоять, ни сидеть, ни лежать. Он передвигался по комнате короткими шажками, сутулясь, осторожно, будто внутри у него стакан, налитый до грани.

Соломон неизменно приносил пакет тёплых пирожков, у них корочка покрыта южным загаром. Иногда начинка была творожная, иногда с вареньем или свежей вишней.

Деньги Соломон продолжал делить поровну, как раньше это делал мастер.

Глянув на купюры, Соколик однажды пробормотал:

– Пинёнзы есть, а сил нема.

Потом впервые заговорил не о работе:

– Вы, евреи, смешной народ. Не обижайся. Ищете не там, где надо. Ты рассказывал про банк. Зачем штаны там протирал? На циферках глаза портил. Вот и скажу от сердца: ты родился быть инсталлятором. У тебя к работе совесть есть. Одной рукой то делаешь, что другие двумя не потянут. Гроши будут всегда, не сомлевайся. Дохтора жирно живут, потому что люди болеют, а мы с тобой живём – оттого что хорошо жрут. Это моя точка. А пани Суламифь – поклон и спасибочки: такие пирожки купить нельзя…

В Черновцы заявились два еврейских бугая и мелкорослый дяденька с крутой лысиной, бухгалтер по должности. Приехали дело открыть. Для общей пользы.

Их местечко Яруга лежит на левом берегу Днестра, где они уже триста лет выращивают виноград. Наверно, на Украине, если поискать, где-нибудь ещё зреют подобные сады, но гроздья этого сорта не получаются, как ни колдуй. И вино в том местечке дышит таким веселящим букетом, что французам надо спрятаться в маленький карман.

Посланцы Яруги арендовали лавку на Крытом рынке. Завезли бочки, соорудили прилавок, поменяли дверь. Оставалось найти продавца. Такого, чтоб не добавлял суррогат, не сыпал табак в бочку, не мухлевал в счётах и характером чтоб не робкий.

У маленького бухгалтера был адрес того, кто мог посоветовать. Из центра на поиски спустились втроём.

Улица носила громкое название – Сталинградская. Но выглядела откровенно убого. Неудивительно – тут при оккупации было гетто. От подвалов до чердаков теснились в нужде и страхе, кого согнали сюда. И каждый вечер благодарили Бога: день прошёл – остались живы…

С тех пор дома не обновляли, вся мостовая в болезненных провалах, не стали чище дворы, будто гетто не кончилось.

Путаясь в закоулках, виноделы наконец отыскали нужного адресата. Хозяин квартиры поднял очки на лоб, чтоб лучше выслушать гостей насчёт продавца.

– Думаю, есть подходящий. В лицо его не видел, но слышал хорошее. Знал его отца: люди этой породы не должны умирать – тогда бы всё было иначе.