– Иначе – это как? – спросил один из бугаёв.

– Иначе – когда не надо ходить далеко, чтоб найти правильного человека.

Соломон открывал своё заведение в десять утра. Бочонки служили столиками и создавали, по словам Мифы, антураж старины. Первыми клиентами стал рыночный народ: заскочит на минутку, засосёт стакан, сам себе пожелает – абы не хуже! И, как пришпоренный, айда – торговать.

Молдаване приносили в тряпице брынзу, хрупали зелёный лук. Пили «шприц»: полстакана вина с добавкой газировки. Для них Соломон под прилавком держал гранёные сифоны.

Слухи о новой забегаловке передавались лишь друзьям. Наверно, посетители опасались, что подобной прелести на всех не хватит, зачем же трезвонить.

К алкашам и прихлебалам Соломон был категоричен: устроите шум – на порог не пущу. И шум не возникал. Шаромыги, кроме того, знали: на рынке – милицейский пост, не успеешь моргнуть – прижучат.

Сюда зачастили истинные ценители: смаковали питьё, хвалили Соломона, будто его личная заслуга, что по телу разливается такое блаженное, чудное тепло.

Здесь можно было встретить известных актёров, художников, часто отмечался буковинский классик Бабляк и с ним литературные петушки. А кто не любит это заведение? Кто не желает причаститься? Покажите пальцем, чтоб все увидели такого чудака на букву «эм».

Постоянным посетителям Соломон наливал в долг. Он завёл тетрадку должников, туда записывал и себя, когда брал пару литров домой. Ведь никто не поверит, что у торговца вином нечего выпить.

В Яруге его торговлей были довольны. Дважды в году, без ведома Соломона, проверяли вино и убеждались: качество прежнее. Отчётность поступала чёткая, без ошибки. И бухгалтер-коротыш при любой оказии посылал корзину винограда для Соломона, а вторую – на улицу Сталинградская.

Стало заметно: от малоподвижной службы у Соломона округлились плечи, появился намёк на брюшко. Виски побелели давно, когда погиб Давидка, а теперь иней одолевал всклоченные космы. Неудивительно: человеку через пару лет аукнет полтинник.

После расстрела Берии, неугомонный Соломон ещё раз постучался в банк. Кадровик был новый – он с интересом выслушал историю трудовой книжки и обещал посоветоваться с нужными людьми.

Ответ пришел однозначный: нет никаких официальных данных, что на стройке был Берия. Не исключено, что было там другое должностное лицо, и неизвестно, в каком чине оно сейчас, так что…

У Маркуса от смеха слезились глазёнки:

– Соломон, ты неисправим… Когда начнёшь понимать…

Мифа вступилась за мужа:

– Есть вещи, которые лучше не понимать, чтоб сберечь здоровье… Маркус, возьмите форшмак, перчики для вас острые…

У Мифы сохранилась гибкая девичья фигура. Лишь разбившиеся суставы пальцев напоминали о прошлых фабриках. Мифа всегда была легка на улыбку: свидетели – тонкие морщинки под глазами. Хозяйство она вела экономно, не шиковала, но признавалась в пристрастии к старинной посуде: могла на толкучке отдать последнюю трёшку за, казалось бы, невзрачное блюдо. Молоденькая торговка на толкучке не подозревала: голубые шпаги наперекрест, с точкой посередине, такой «мейсон» – редкость.

Для Маркуса, замшелого холостяка, гостить в их квартире было бесценной отдушиной. Помимо застолья, душевной трепотни и общих воспоминаний существовало ещё нечто, не менее важное, чего он ожидал с внутренней дрожью.

Маркусу нужна была Мифа. Соломон не возражал: если доставляет удовольствие, если для пользы, пускай тешатся. Ведь Мифа – единственная, с кем Маркус советовался о своих переводах. У неё чуткое ухо на лишнюю букву. Звериный нюх на неточность фразы. Сцепив ладони у губ, она меряет комнату по диагонали, пока не отыщет именно то слово, что ляжет в строку как впаянное.

Соломон тоже иногда подсказывал свежее сравнение, чем вызывал двухголосую похвалу. Он допивал чай и, довольный своей услугой, разморённый вином и обедом, незаметно уходил в спальню.

А Маркус и Мифа продолжали бродить в дебрях словесности.

Но наступал момент, когда фантазия истощалась, мозги затвердевали, требовался перерыв.

За окнами заканчивалось воскресенье. Крыши постепенно темнели. В предвестии сумерек оживали фонари. Близились вечерние прогулки: парочки и одинокие заполняли улицу Кобылянскую и Театральную площадь.

Маркус думал: при жизни одного поколения улицам меняли здесь названия три-четыре раза. Где ещё на белом свете могло произойти такое?.. И где ещё улица Ленина пересекается с улицей Шолом-Алейхема?..

Мифа заново подогревала чай.

Тёмно-красная капля вина осталась на донышке бокала. Маркус слегка щёлкнул ногтем по краю тонкого стекла. Звон хрусталя всплыл над столом и затих. Маркус усмехнулся:

– Вот так и мы…

– Вы о чём, Маркус?

– О жизни, Мифа. Только о жизни – ни о чём больше.

В прошлые времена Маркус боготворил Гёте. Переводил на три языка. Взахлёб восторгался его личностью, невзирая на скверный характер поэта.

Теперь, когда у самого Маркуса глубокие залысины и впалые щёки с порезами морщин, кумиром его стал Лермонтов. Странно, конечно. Вроде, не по возрасту… Но Маркус, в волнении, убеждал: русская проза вышла не из «Шинели», а из «Тамани».

Вероятно, эту мысль высказывали до рождения Маркуса. Оставаясь в неведении, он был убеждён, что первым определил значимость прозы Лермонтова. А две строфы «Прощай, немытая Россия» – гениальны непреложно. С каким бесстрашием стоит слово «немытая»… Гений не имеет права умереть в двадцать шесть лет…

…Возвращаясь домой, Маркус ругал себя на всех известных ему языках. Бестактный идиот… ляпнул, что глупо умереть молодым… У Мифы сын не дожил до двадцати…

Их дружба без единой размолвки держалась десятилетия. Но с некоторых пор Соломон смотрел на занятия друга с неодобрением: на что тратит годы?! Ладно бы ради заработка, но те деньги, что он получает, стыдно брать в руки. Бедный Маркус… даже не замечает, что смешон…

В действительности Маркус был ни при чём. Соломон понимал, что взъелся напрасно. Последние месяцы гнетущее настроение не оставляло его, давило в надбровье. Он стал сварлив по мелочам, придирчив к Эстер, и даже клиенты с изумлением подмечали, что он ошибается в подсчётах.

Мифа пыталась его успокоить, но Соломон чувствовал, что переиначить себя не в состоянии. Причиной недовольства было нечто рыжеволосое по имени Вадик, что постоянно появлялось рядом с их дочерью Эстер.

Удивительно, что этот субъект мутил кровь только Соломону. Мифа была сдержанна, приветлива, а Эстер – в облаках.

Соломону не мешало, что Вадик рыж и родом из Килии, это где-то неподалёку от Измаила. Дед Соломона тоже носил огненную шевелюру и был из тех же приморских краёв. Но становилось страшно, что этот Вадим – самоуверенный неуч – способен разрушить домашние устои, на которых выросли Соломон, и Мифа, и Маркус. Можно было ручаться: кроме навязанных ему учебников, он не прочёл и двух книг.

– Только книги, что дадут хлеб мне и моей семье, и ещё телефонный справочник, – признавался Вадик, не отводя наглых глаз.

Соломон открывал рот, чтоб выразить вслух всё, что накопилось, но встретив лицо Мифы, лишь тяжко выдыхал, будто в одиночку разгрузил вагон.

За обедом Вадик, как называла его Эстер, сидел, наклонив голову над тарелкой, и ложка торопливо двигалась от супа ко рту. Лапшу уминал с хлебом.

Иногда к чаю Мифа подавала наполеон. Соломон уже избегал сладости, но отказаться от порции такого великолепия не смог. Вадик уплетал кусок за куском. Дойдя до пятого, приостановился и объяснил:

– В «наполеоне» самое важное – размер. Желательно – метр на метр.

И Соломон ради дочери должен терпеть это местечковое хамло?

А в глазах Мифы читал: успокойся, он просто голодный… Этикету научится потом…