Я отвечал по билету сдержанно, сухо, не раскрашивая факты, чтоб не выглядеть словоблудом. Перечислил причины конкретного события. Не запинаясь, называл имена и даты.

История – единственный предмет, в котором я чувствовал себя уверенно. У отца в шкафу стояли разрозненные томики Ключевского, Соловьева, Карамзина. Не могу сказать, что прочёл их от корки до корки, но кое-что оттуда почерпнул. Особенно удивлял учебник русской истории Елпатьевского, ещё с ятями, изданный почему-то в Коломые. Листки – желтоватые от старости, хрупкие, с обломанными краями. Казалось, они истончали от тяжести содержания: почти на каждой странице – потоки крови, братоубийства, бессмысленная жестокость и вообще – ужасы, крайне не схожие со школьными пасторалями.

Но я берёг эти знания на будущее, был убежден: история – занятная штука, стоит на неё потратить годы.

Не знаю, что почувствовал экзаменатор, только его следующий вопрос не относился к учёбе:

– Фамилия у вас странная. Обычно на «о» кончаются украинские фамилии.

– Не всегда. Бывают исключения.

И тотчас мелькнуло: напрасно брякнул «исключения».

– Вы откуда приехали?

– Из Черновцов.

– Зачем? Ведь там есть свой университет.

Вот это финт! Мигалки его мутные ждут ответа. На такой подвох – что ни ответишь – плохо…

– Хочу учиться в Воронежском.

– Хотели, – сказал он и протянул зачётку.

Там стояла тройка. Жирная, брюхатая тройка.

Я было направился к двери, но задержался – терять больше нечего:

– Вы знаете, Василия Сурикова не приняли в Академию художеств, посчитали – не умеет рисовать. Шаляпина в Казани не взяли в хор, решили – слабый голос. У Ленина в аттестате зрелости, за подписью отца Керенского, все пятёрки, только одна четвёрка – по логике. У Менделеева была тройка по химии. И вы сейчас захлопнули передо мной ворота университета.

– И правильно сделал, – у него в глазах зажглись угольки охотничьего азарта. – Вы – нахал: рядом с кем себя ставите… Нам нахалы не требуются.

Уже за дверью пришли нужные слова, весомые, как плюха со свинчаткой в кулаке. Не те хлипкие потуги уколоть, что я промямлил, они ему только в удовольствие. Жаль, монолог на лестнице обычно никто не слышит.

Назавтра меня вежливо турнули из общежития. Благо, деньги еще имелись, и я поселился в гостинице при базаре. Во времена Гиляровского подобное заведение именовалось бы «ночлежкой», а сейчас висела вывеска «Колхозник».

Рынок обрамляла постройка, где на втором этаже сдавались койки, и у каждой на спинке был свой номерок.

Утром, когда я собирался уходить, сосед предупредил:

– Чемодан не оставляй. Сопрут.

Я был в том необветренном возрасте, когда каждому, кто старше меня на три дня, говорил «вы».

– Вам хорошо, у вас портфель, а мне чемодан таскать…

– Дело флотское: хочь – плыви, хочь – тони. Ещё ночевать придёшь? Тогда топай в кассу, зафрахтуй место.

Так мы познакомились. Звали его Степан.

На вокзале я сдал чемодан в камеру хранения.

После войны прошло уже семь лет, но в центре города ещё торчали обломки стен, искорёженные перекрытия. Бугристые пустыри, на месте прежних домов, тонули в половодье густого бурьяна, кое-где эти заросли пересекали тропинки. На углу Пушкинской и проспекта высилась обугленная домина с тёмными пустыми проёмами окон, прозванная местными «утюг».

А по центральным улицам катилась расчудесная жизнь. С афиши кинотеатра смотрело чеканное лицо Кадочникова. Крутили «Подвиг разведчика», и у входа, на дневной сеанс, собралась толчея бездельников.

По небу бежала безликая отара барашков. Внезапные рывки ветра взвивали отжившие листья, заигрывали с женскими подолами. Народ, как всегда, теснился в очередях, впритирку друг к другу, монолитом, чтоб посторонний не примазался.

– Вы крайний… за вами… а что дают?..

На лавочке худощёкий мужик лет пятидесяти, в гимнастёрке без погон, облокотившись на колено, смолил самокрутку. Один рукав у него был пуст, заправлен под ремень. Мимо сновали прохожие, но он не поднимал глаз, следил за огоньком своего курева.

Мне, как и ему, было уже некуда спешить. «Универ накрылся многочленом», – сказал бы знакомый математик. Придётся расстаться с умеренным климатом, и с девчонкой из Борисоглебска, и с мечтами о конспектах с надписью «истфак». А может, я не теми книгами увлекался? Ведь вычитал где-то: вся история – это история войн… Одной войны было достаточно…

В конце дня я встретился со Степаном, и мы спустились к базару. Торгового люда стало меньше. Пустующие ряды неторопливо обходили последние покупатели, и продавцы беззлобно общались с ними:

– Чего высматриваешь?

– Ищу говно за без денег.

– Вали отсель, шалопут.

Возле голубого ларька потрёпанная бабёнка за стакан пива пела:

И пританцовывала на месте.

– Дурочка с переулочка, – определил Степан.

Мы взяли пиво и встали поодаль от ларька. Степан держал кружку за донышко, пальцы у него короткие, плотные, с рабочей чернотой под ногтями.

Серая кепка, надвинутая на глаза, тельняшка под распахнутым воротом рубахи, к тому же – синие суконные галифе, заправленные в сапоги. Утром он протёр сапоги нижним уголком одеяла. Всё это никак не увязывалось с его солидным портфелем из гладкой кожи. Широкий язычок, войдя в массивную медную защёлку, вперехлёст закрывал портфель. Должно быть, вещь трофейная.

Степан – тоже нездешний, приехал из глубинки в командировку. По какому поводу – умалчивал.

Отхлёбывая пиво, я шутейно пересказал про свои малоудачные дела. В конце приплёл пару анекдотичных примеров из «Истории дипломатии», сходных, как мне казалось, с моим теперешним положением.

Степан слушал, не отвлекаясь, затем скупо сказал:

– Что ж… бывает похлеще.

Когда пошли по второму заходу, Степан взял для бабёнки стакан пива. А я её похвалил:

– Поёте – не хуже Розы Баглановой.

– Мы, курские, – все такие!

Она улыбнулась, прикрыв ладошкой рот – видимо, скрывала недостающие зубы.

Степан попросил спеть что-нибудь другое.

– Всегда пожалуйста. Хозяин – барин.

Мы отошли, и она тотчас затянула: «Ой, Самара – го-о-ро-о-док…».

В полдень следующего дня, как договорились заранее со Степаном, мы встретились в Кольцовском сквере. Вблизи бюста поэту оказалась свободная скамья. Степан принёс вместительный кулёк с чебуреками, а из портфеля вынул две бутылки «жигулёвского».

Закатав рукава, мы, не торопясь, уминали ещё горячие лепешки. Жир стекал по подбородку, хрустела корочка, мы млели от бараньей начинки, ахали и добрыми словами награждали грузин.

После такого пиршества сидишь на солнышке и мысли, как пузырьки в газировке, медленно всплывают со дна и лопаются на поверхности.

А солнце не скупилось, изливало тепло каждой травинке, всякой земной букашке. Ночной дождь оставил после себя плоские лужицы, в них отражались верхушки деревьев, скользили тени прохожих. На скате одной из крыш голубь-сизарь деловито преследовал голубку, молитвенно раскачивался, прежде чем её оседлать.

Глядя на голову Кольцова, я вспомнил, что в Воронеже родился Бунин.

– Это какой же? – Степан прищёлкнул снизу по козырьку кепки.

– Иван Бунин, писатель, родился в прошлом веке.

– А, слышал чего-то… Так он же – враг народа.

– Почему – «враг»?

– За границу драпанул. Ему советская власть не по нутру.

– Горький тоже долго жил за границей.

– Горького – не трогай. Горький у нас – один. А за границей здоровье лечил.

Спорить не хотелось.

– Да ладно… Лучше посмотрите, какой денёк!

Погода и сытость впрямь располагали к благодушию.