Гости отяжелели, сидели теперь развалисто, нагужевались до ушей. Вот если б можно было и дальше так наяривать – не посчитали бы за труд…

Хозяин старательно вытер усы.

– Ну, братцы, как вам мои собачки?

– Не понял…

– О-ба-а…

Хлопцы оторопело переглянулись.

– А чего понимать? Вы что, не знали? Мясцо-то собачье.

Все упёрли глаза в племянника.

Он поразился, как зашуганный, челюсть отвисла:

– Я ж вам говорил: работа у него интересная. Гицель он. Собак отлавливает.

Хозяин поднял брови:

– Да не тревожьтесь! Собачки молоденькие. Ни в каком ресторане лучше не сготовят. Мясцо как сдоба, не лыковое…

Тот, что примазался с таранькой, вскочил из-за стола и, зажимая рот, – пулей во двор.

– Цаца с болтом! – кинул ему вслед племянник.

Все сидели молча. Переваривали новость. И хозяин молчал, прятал по сторонам шухарные глаза.

Митяй понимал, что он должен сказать, от его слов зависит, чем завершится эта зыбкая тишина. Он откашлялся.

– А чё? В чём проблема? Почему нам нельзя? Корейцы едят, китайцы едят – и ничего. Плодятся. А мы что – хуже корейцев?..

– Да ни в жисть!.. – подхватил Котик. – Кого хочешь съедим! Верно говорю?!

Нас, новобранцев, построили в три шеренги на дивизионном плацу. Офицеры стояли напротив и выкрикивали нужные им специальности:

– Сварщики, плотники, механики… Два шага вперёд!

Некоторые из солдат нехотя оставляли строй, не желали расставаться с земляками: вместе приехали, сообща хотим быть, каждый земеля – на всякий случай – это ещё два кулака… Другие, наоборот, бойко, с радостью отрывались от масс, понимали – профессия в армии избавляет от муштры и дисциплины.

– Повара!

Нашёлся и повар.

– Художники!..

Тишина.

– Художник!..

В шестом классе у нас появился новенький. Кличку прилепили сразу – Длинный. Он был на голову выше самого рослого. Но молчаливый и весь какой-то посторонний.

На перемене дежурные выгоняли всех в коридор. Для Длинного делали исключение. С блокнотом он устраивался на подоконнике. Карандаш в его руке не отрывался от бумаги, беспрерывно находился в движении. Штрихи торопливо меняли направление, и невозможно было угадать, чем закончится беспорядочное чирканье. Но из этого словно бы хаоса линий нежданно образовывался живой трамвай с искрами из-под дуги. Становились видны силуэты пассажиров, подробности улицы…

Я был всякий раз ошарашен.

Я тоже пытался рисовать – вернее, подражал известному в ту пору карикатуристу. Особо узнаваемые у меня получались «поджигатели войны». У де Голля из-под каскетки торчал шнобель – огромный, как лодочный руль. У Черчилля плечи доходили до ушей, и бульдожий подбородок лежал на груди. А «дядюшка Сэм» напоминал Черкасова в роли Паганеля.

Я показал Длинному свои рисунки. Он просмотрел их, не поднимая глаз, спросил:

– Бориса Ефимова насмотрелся?

– Да нет. У меня так… само собой…

На оборотной стороне листа, чтоб доказать, мол, мы тоже кое-что могём, несколькими чёрточками набросал голову запорожца: бритоголовый, с казачьей чуприной, как у Тараса Бульбы. И тотчас, без остановки, переделал его в восточного хана с жидкой бородкой, в тюрбане.

– Нормально, – одобрил Длинный. – Но у тебя они плоские. Не объёмно. Учиться надо. Азы долбать, как говорят серьёзные дяди.

Советы Длинного проехали мимо ушей. Зачем долбать, если рисую не хуже Бориса Ефимова. Он ведь тоже не учился. Только бы перья достать, как у него…

И вновь – крик на весь плац:

– Художник!..

Я выглянул вдоль строя: никого. Подождал ещё пару секунд – никто не вышел.

Я сделал шаг вперёд.

Меня привели в кабинет замполита. Подполковник, круглолицый, с брюшком, обрадовался как родному:

– Фамилия? Шварц? Ничего страшного. У нас уже есть капитан Бломберг. Пошли трудиться, мастер!

В соседней комнате – книжные шкафы, портреты вождей, лозунги, бумажный хлам. У стены на продолговатом подрамнике натянуто красное полотно. К нему приколота записка: «Закончим стройку забора к празднику Великого Октября!».

– До вечера транспарант должен быть готов, – предупредил замполит.

– Попробую…

– В армии нет «попробую», отвечают – «Есть!».

– Есть так есть…

Круглолицый ухмыльнулся, покачал головой и ушёл.

Я остался с банкой белил и кисточками. Нашёл мелок и легким пунктиром, чуть заметно, начертил текст про забор.

Помню, в школе по каллиграфии получал пятёрки. Тогда были специальные тетрадки, а в них – голубоватые линии указывали, какой наклон должен быть у букв, образцы нажима и переход от него к «волосяной линии». И, когда у меня получалось без помарок, я млел от удовольствия. А завитушки над строкой в заглавных буквах доставляли несказанную гордость.

Но здесь для стройбата требуется шаблонная строгость, без выкрутасов. Широкая кисточка гладко шла по упругому полотну, вела за собой свежий след. Мазок за мазком – и первое слово далось на одном дыхании. Я отошёл полюбоваться. И хотя с непривычки руку бил лёгкий мандраж, работа выглядела безупречно. Я даже не рассчитывал на такую точность.

Я собрался продолжить, как вдруг (о, бля!) начальная буква заплакала белыми слезами… И от следующей тоже потянулась капля… А буква «к» рыдала в две струи… Носовым платком стал быстро вытирать потёки, но это был мартышкин труд.

Я понимал: чем меньше слов, тем меньше течи. Решил, на свой страх и риск, написать короче:

Теперь я макал кисточку неглубоко, брал самую малость краски, но слезы точились по-прежнему, будто заранее знали, что не бывает забора, который построят в срок, – такого ещё не случалось.

Но лозунг – это первый колышек стройки. Лозунг – это приказ, это – цель. Не зря на фасаде артиллерийского училища висел транспарант: «Наша цель – коммунизм».

Потом понял, что лозунг можно было сократить максимально. Чем короче приказ, тем эффективней:

Но слово «Закончим» уже занимало своё место.

Я старался, как мог, аккуратно выписывал каждую букву. Однако краска не обращала на это внимание, капли её самовольно набухали, готовые ползти своим путём. Я промокал их, но светлые пятна позорно оставались на полотне.

Вот только «брю» и получились нормально.

Я выдавил из кисти остатки белил и стал расхаживать по кабинету. В шкафах плотными рядами замерли книги основоположников и корифеев. Десяток жизней надо иметь про запас, чтобы осилить такие толстенные кирпичи. Кто пробовал читать, говорят, что там на полном серьёзе написано: вот-вот наша жизнь станет в алмазах, доказано наукой. Лишь один изъян у авторов: нет юмора…

Однако подполковник возместил этот недостаток. Глядя на мою работу, он пришёл к выводу:

– Из тебя художник, как из моего члена – тяж.

Насчёт тяжа ему, конечно, виднее, а в отношении «художника» – точно – не Репин.

Назавтра нас, салажат, опять построили на плацу, – пришли полковые «покупатели» с готовыми списками.

Майор зычно выкрикнул мою фамилию и ещё Козырева. Было видно – майор из той породы людей, что в пещерные времена становились вождями племени: развёрнутые плечи, шея борца, а главное – густые усищи – подковой до подбородка. Посмотрел с высоты своего этажа на нас, под усами сложилось недовольство: и таких – в артиллерию?..

– Вы хоть раз теодолит видели?

– Работали, – отвечаем.

Он повеселел, провёл большим пальцем по усам.

– Добро! Берём. – И отметил что-то в блокноте.

Но тут появился подполковник и потребовал вычеркнуть меня из списка.

– Это с какого такого… протеже?

– Его оставляют в штабе.

– Могу узнать причину?

– Он – главный художник дивизии.

– Ах, художник!..

Голова майора повернулась ко мне:

– Голых баб рисуешь?