– Если требуется, – скромно ответил.

– Вот и поедешь в артполк. И у нас есть штаб.

– Нет, майор! Вы срываете мероприятие штаба дивизии!

– Я его тоже беру не колбасу нарезать.

– Майор, вы не поняли: это приказ.

– И у меня приказ, товарищ подполковник.

Майор жестом велел нам удалиться подальше. Лапа у него – кирпичи перешибать. Мы с Козыревым отошли, но они голоса не снизили, всё слышно.

– Майор, возьмёшь себе со следующего заезда. В чём проблема?

– Мне нужны технари, а не лапотники. Здесь двести единиц, и только эти двое знают, что такое буссоль. Куда мы катимся?.. Вот и подумайте в Политуправлении, кто нам нужнее: художник или вычислитель?

– Майор, буссоли можно обучить, а художник – это от Бога!

Над головой замполита пророкотал смешок.

– О чьём боге толкуете? – Майор кивнул на меня: – Так он ведь неверующий. А вы, товарищ подполковник, вспомните: на войне бог один – артиллерия.

– Ты, майор, – демагог! – замполит добавил ещё несколько слов про душу и маму, и ушёл, не глядя в нашу сторону.

У майора только глаза смеялись.

И я остался доволен: двадцать четыре часа пробыл главным художником дивизии. Это не хухры-мухры.

Самое важное – сделать шаг вперёд.

Москва. Новогиреево.

Год 1955. Хороший год.

Воскресенье. Хороший день.

С девяти утра я уже в очереди, и номер мой тридцать второй. Мне легко его запомнить, это год моего рождения.

Тридцать один гаврик пришёл раньше меня, и мы сидим рядышком на бордюре тротуара, смолим сигареты.

Каждые полчаса гудит электричка. Со станции рассыпается толпа приезжих, но часть из них присаживается к нам, к открытию магазина хвост очереди – по ходу тротуара – свернёт за угол.

Молчим, нет охоты говорить. Лишь изредка кто-нибудь вяло кинет соседу пустое словечко и, не ожидая ответа, снова уставится на дорогу. А кто вчера перебрал, тихо страдает, со вздохом хукает:

– Ху-у… Эх-ма…

Возле нас притормозил новенький «Москвич». Глазам щекотно от солнечного блика на его капоте. Из окна машины торчат, подрагивая, удочки.

– Коль, слышь, пошли на рыбалку. Место есть.

Но Коля не встаёт с тротуара, мотает головой и стучит пальцем по часам:

– Скоро десять!

Машина фыркает и плавно катится дальше. К нам доносится женский выкрик:

– Сгоришь, придурок!

Коля молод, жидкие усики и белобрысая чёлка. Он слегка смущён общим вниманием, не смотрит вслед своим знакомым, тщательно, с улыбкой, стряхивает пыль со старых джинсов.

Скоро десять. Мы сверяем часы, прикладываем их к уху, встряхиваем, – может, стрелка зацепилась за цифру, время буксует. Но, когда в глубине улицы появляется Даша, мы оживаем и жизнь светлеет. Все встаём, выстраиваемся друг за дружкой, а она, как вдоль почётного караула, приветливо цокает каблучками, и на ней кофточка воскресная.

– Здравствуйте, Дашенька!

– Привет, Дашок!

– Добрый день, хозяюшка!

– А день-то какой, загляденье!

Даша открывает магазин.

А сама она – как открытая ладонь. Мы знаем всё или почти всё: и что техникум бросила, и что свекровь – стерва со стажем, и пацан растёт без отца, без сладу… Отец-то, дурило, в казённый дом перебрался. Половину срока уже отбацал, ещё три года кантоваться. Статья считается лёгкая: халатность по технике безопасности. Оставил бульдозер на откосе, чтоб на скорости завести, – оно так проще. А напарник в обед под бульдозером задремал. И не проснулся, – проутюжил его трактор.

Вот теперь Дашина судьба – шесть лет слать посылки. А когда магазин надолго закрыт, знаем – поехала на свиданку, и не ропщем. Пусть раз в год мужику тоже сладкое перепадёт.

Бывают добрые бабы, редко, но – бывают.

– Четыре ящика белого и четыре красного! – громко объявляет Даша. – Буду отпускать по одной.

Мы не спорим. Чего тут спорить? Даша решит по справедливости. А меньше одной дать нельзя.

– Серьёзное что-нибудь есть, Дашенька?

– Серьёзного сегодня ничего.

Очередь привычно взвывает матюками. Но я быстро прикидываю количество бутылок и остаюсь доволен. Тут главный расчёт: успеть получить до прихода электрички.

В работе Даша легка, и очередь у неё всегда живёт без нахальства и обид. А самое важное – в темпе живёт.

И вот уже первый счастливец торопится вдоль очереди, мимо завидущих глаз, мимо нашего сплочённого братства, прикрыв рукой поллитровку в кармане пиджака, чтоб кто-нибудь нечаянно не толкнул. А вслед за ним мелко, по-птичьи, семенит старичок, и бутылка вина, как свиток, молитвенно прижата к груди.

Мы движемся к цели, а те, кто уже разжился своей долей, озабоченно спешат обратно.

Я тоже беру красное и, так же как все, скорым шагом возвращаюсь в конец очереди.

Мы стоим в прежнем порядке, передо мной знакомые затылки кирпичного цвета в порезах морщин. Снова впереди сияет купол чьей-то лощёной лысины с ободком ватных кудряшек, опять маячит серая кепи, внушительно надвинутая на глаза, а позади меня тот же протяжный вздох: «Эх-ма…». Но теперь всё иначе. Нам дышится проще, видимость лучше. Мы заняты делом, и время не течёт впустую.

В очереди почти у каждого имеется свой собственный стакан – или гранёный шкалик на сто грамм, или складной, курортный. Даже случается стопка грузинской работы с тёмной вязью. Личная ёмкость, что всегда при тебе, – это признак серьёзного люда, вроде пароль в дружный коллектив, где все вровень, без чинов и званий. И пусть под эту нужду идёт пластмассовый стаканчик для бритья, если нет лучшего, всё равно видно, что человек с понятием, уважает общество, так сказать, культуру свою не оставил дома. Это лишь всякая рвань, да мурло, да ещё новички вроде Коли прикладываются к горлу жлоктать[4] напрямую из бутылки.

Сейчас нет спешки. Мелкими глотками, пристойно вливаем в себя вино, ровно цедим сквозь зубы, тянем удовольствие, чтоб хватило на всю длину очереди. Мы прислушиваемся к себе, задумчиво улыбаемся невесть чему, даже шутим по пустякам, и день потихоньку настраивается на розовый цвет.

Когда приходит мой черёд, я тоже сдаю Даше пустую посуду и беру белый вермут. На душе легко, и каждому ясно, что выходной не будет прожит зря. С оттопыренным, тяжёлым карманом неторопливо расходимся искать холодок.

А есть такие, которые становятся в очередь по третьему заходу, не веря подсчётам и надеясь на чудо.

Девочка собирала цветы на обочине дороги: васильки, тёмно-синие колокольчики, белые ромашки с жёлтой пуговкой в серёдке. Солнце уже выпарило росу, и лепестки стали чистыми, будто на них свежая краска.

Девочка ещё не знала названий цветов, она подбирала их, чтоб было много разных, и тогда, ей казалось, что они пахнут сильнее.

Букетик был готов, и девочка заранее представляла себе, что мама, как всегда, похвалит:

– Ты моя сладкая! Мизинчик мой!

Мама не разрешала ей заходить в поле, только по краю посева и недалеко от домов.

Девочка уже возвращалась в село, когда раздался непонятный гул. Она никогда не слышала такого. На небе появились тёмные точки. Они быстро приблизились, стали большими, у них неподвижные крылья, но это не птицы. Они пролетели над головой девочки, и оглушительный рёв заполнил всё небо, и похоже, что земля под ногами колышется… Было страшно и больно ушам…

Потом опять настала тишина.

Девочка прибежала домой рассказать своим, может, они не знают, каких страшных зверей она видела в небе…

Но папа объяснил, что это машины, они умеют летать, и там сидят люди, такие же, как мы… бояться не надо…

Девочку звали Блюма. Ей уже минуло пять лет, но она ни разу не слышала этого взрослого имени. Все окликали её Блюмалэ. Она была малого роста, кругленькая, как пузырёк, и всегда улыбалась неизвестно чему. Может, оттого что весной её радовали первые подснежники, а зимой была тёплая постель и у папы в магазине лежали мятные конфеты, может, потому что покупатели старались погладить её каштановые кудряшки и улыбались в ответ. Ей были неведомы хлопоты старших, почему же не улыбаться…