– Приводят взрослых пацанов – ни стыда ни совести…

Мама ответила, не повернув головы:

– А куда я должна с ним идти? В мужскую баню?

И ещё крепче тёрла мочалкой мою худую спину.

От позора спасало одно: среди шума и пара, с шайками, иногда мелькали тела голых мальчиков.

В прочие дни мы с мамой ходили на пристань.

Вернее, туда спешили все беженцы. Надеялись, что, может, сегодня будет пароход в сторону Куйбышева.

По крутой лестнице двигалось два потока: одни – торопливо – к пристани, другие – медленно – возвращались в город. Слухам не верил никто. Каждый хотел убедиться насчёт отплытия сам.

Бывало, из-за раненых или стариков в движении на лестнице происходила задержка, небольшой разрыв, но это случалось редко. Обычно спуск к Волге был заполнен людьми. Наверно, их набирались тысячи, а изо дня в день – всё больше.

Наконец мы на берегу. У мамы строгое лицо, она железной хваткой держит мою руку и, не слушая крики и ругань, мы пробираемся сквозь толпу.

Совсем рядом пыхтят живые пароходы, перекликаются короткими и долгими гудками. Против течения буксир тянет баржу, там солдаты и настоящие пушки. К причалу прижались катера. Матросы гуськом спешат по трапу. Решено: буду моряком.

На пристани полно народа, но мама протолкалась к дежурному. Несла, как флажок, спасительную телеграмму. Дежурный вытирал платком изнанку своей морской фуражки. Хриплым голосом он опередил мамину просьбу:

– Гражданочка, я вас помню, с телеграммой. Вы в списке. Но сегодня транспорт только военным.

Свободной рукой я придерживаю на голове панамку. А дежурному кажется, что салютую ему. Он улыбается глазами:

– Не мордуй ребёнка. Идите домой.

Мы встали в хвост длинной очереди. Почему, когда идут вверх, еле-еле переставляют ноги? Я бы давно их всех обставил – бегом, бегом.

На лестнице я оглядываюсь назад, шепчу пароходам: «До свидания!». Мама дёргает за рукав:

– Смотри под ноги! Вперёд смотри!

Я смотрю вперёд. Навстречу нам спускается солдат, через плечо – скатка и ружьё. Лицо знакомое, но не могу вспомнить, где его видел.

– Зюня! – кричит мама и отпускает меня.

Они обнялись так плотно, что я не могу втиснуть голову между ними. Но папина рука находит меня. Как хорошо!

Какой-то военный мимоходом хлопнул его по спине:

– Торопись!

Мы отошли на край лестницы.

Папа всегда смуглый, но сейчас – лицо ещё тёмнее, узкое, как пенал. Стриженая голова. Воротник гимнастёрки намного шире шеи. Я держу его за ремень. От одежды пахнет не папой.

Они говорят быстро. Я еле успеваю понять. Он был дома. Ключ отдал соседке. Их рота последней перешла через Буг. Мост взорвали. Лучше добираться не в Куйбышев.

– Астрахань?

– Нет, Киргизия, Таджикистан. Я должен бежать.

– Мы с тобой.

– Нет, не успею.

Он достаёт из котомки тушёнку, полхлеба, кусок мыла, что-то в тряпице. Мама возражает:

– У нас всё есть.

– Будет ещё.

У него колючие щёки. Он подмигнул мне и улыбнулся. Мы не сказали друг другу и двух слов. Я видел, как он обгоняет впереди идущих…

– Адрес! – закричала мама.

Он на миг обернулся, поднял руку. Потом его винтовка затерялась среди других винтовок. С высоты лестницы мы высматриваем, как шевелится толпа, ищем средь одинаковых пилоток ту единственную, что нам нужна.

Гудит пароход – грозно, призывно.

У мамы слезятся глаза. Она держит в руках папин паёк. Какая-то тётка останавливается возле нас.

– Продаёте?

Мама тотчас прячет подарки в сумку.

Буксир подаёт двойной сигнал, выбрасывает из трубы чёрный шар дыма и вот – двинулся разрезать воду. По бокам у него закипала белая пена. Он тащит баржу. Там среди солдат уплывает наш папа.

Всё хорошо, радоваться надо.

– Я рада, – говорит мама.

Мы сверху смотрим вслед пароходу, пока он не становится крошечной коробочкой и скрывается в том месте, где небо касается реки.

– Мне к военкому.

– По какому делу?

– По личному.

– Он занят. Нет, здесь ждать нельзя. На улице.

– Я выйду, а ребёнок останется.

– Зачем ребёнок? Нельзя.

– У вас дел по горло. Вы забудете позвать, когда военком освободится, а ребёнок позовёт.

– Ладно, ждите. Я спрошу.

– Заходите. Только недолго.

– Я вас слушаю.

– Товарищ военком, час назад я встретила мужа. Только вы можете помочь. Вот его телеграмма из Кишинёва.

– Очень хорошо. Похвально. Пошёл добровольцем. Заверена военкоматом. Так что вы хотите?

– Час назад мы его встретили здесь. Случайно.

– Где, в военкомате?

– Нет, на лестнице в порт.

– И что?

– Вы-то сразу разобрались, что к чему в этой телеграмме, а другие не понимают. Им нужен документ, что муж в армии. Телеграмма – они говорят – дело личное, неофициальное. Вот и выдайте мне такую справку, чтоб не было придирок.

– На основании чего?

– Я только что его встретила. Он был в форме красноармейца. Это не основание?

– Это ваши слова, а мне нужен документ. У вас есть номер его части?

– Какой номер? Мы простояли полторы минуты, проходил командир, сказал мужу: торопись! Они садились на пароход. Сын может подтвердить.

– Ну говори, кто был этот боец?

– Вначале я тоже не узнал.

– Почему?

– Он стал худым, лицо потемнело, и запах другой. Но это мой папа, я даю вам честное слово!

– Слова – это слова, не больше. В папку не положишь. А мне нужен документ или свидетели.

– Там были сотни людей, они радовались нашей встрече. Но это чужие. Они разошлись, где мне их отыскать?

– Если будете кричать, вызову дежурного, вас выставят на улицу.

– Меня на улицу? Я прошу какую-то паршивую бумажку, что муж красноармеец, я обнимала его час тому, он с первого дня на фронте, а меня – на улицу?

– Вы что, одна такая? Другие не страдают? Я вас спрашиваю?

– У меня дочке четыре месяца, сын малолетний, мы живём на стадионе, ни копейки денег, мы голодаем. Вы понимаете?..

– Я всё понимаю, но справку без доказательства не могу.

– Постойте… постойте… а это не доказательство?.. Вот, сейчас… совсем забыла… смотрите: хлеб, консервы, тушёнка, надписи посмотрите, всё армейское… Чужой человек это даст, как вы думаете? И ещё вот рубли, какие у него были…

– Да-а-а, чужой, конечно, не расщедрится… Это уж точно… Что ж вы, гражданка, сразу не показали? Кричите здесь…

– Да я забыла, только о справке думала.

– О главном ты и забыла…

– Ещё он сказал: не ехать в Куйбышев, в Среднюю Азию.

– Правильно сказал. Там тепло. Детям будет легче.

– Мам, ну чего ты… не плачь. Ма-а-а…

Волга уже за спиной.

Эшелон равномерно катит в плоском пространстве и без особых происшествий накручивает на колёса долгие километры.

Остались позади бомбёжки, гарь хлебных полей, городские пожары, вокзальные давки.

А здесь спокойно. Нас уже не сопровождают платформы с военными, небо тихое. Остановки на полустанках: все набирают воду, и паровоз увозит нас дальше, в полную неизвестность, но там не стреляют и, возможно, вдоволь еды.

Изредка в степи стоит одинокая юрта, над ней висит светлая струйка дыма. Женщины в длинных платьях и кацавейках перестают трудиться, смотрят на поезд, должно быть, думают о чём-то постороннем.

Мы впервые видим безнадзорных верблюдов. Они подняли головы и замерли, глядя в нашу сторону. По голой земле движутся круглые непонятные кусты.

– Наверно, перекати-поле, – решила тётя Фаня. И добавила: – Как мы…

Чем дальше эшелон уходил от фронта, без радио, без сводок, что там происходит, тем чаще проявлялись у жителей вагона довоенные замашки. Они уже не торопились знакомиться, всякий берёг своё место на полу, чтоб сосед не подвинулся на чужую территорию: «Не суньтесь, мадам, своим задом», – предупреждали культурно. Но значительную часть времени молча слушали однообразную чечётку по рельсам. Покой превратился в нескончаемую нудь.