принялся с наслаждением вслушиваться в балалаечный скорого-ворочный напев. Выждав приличную паузу, он обратил на себя

внимание лёгким покашливанием и задал Кашкету неожидан-ный вопрос:

– А скажи мне, игруля, сможешь ли ты на своей замечательной арфе, без репетиции, сию же минуту исполнить «Боже, Царя

храни!»? Вас в консерваториях этим шедеврам, небось, перво-наперво обучали. Мне ведь тоже пришлось с царским гимном

в душе на германцев ходить и с друзьями погибшими довелось

под эти звуки прощаться. Интересно, получится на твоей балалайке похлопотать перед Богом, чтобы царя хорошо схоронил, или недотёпой прикинешься?

– Это как же, товарищ комдив, не получится. Можно и царя, 111

и царицу, и детишек от имени всей мировой революции схоро-нить. Можно так постараться, что никто и с лопатами не доко-пается.

И тут же, с радостной от удачного каламбура физиономией, ритмично отбивая такты босой ногой, Кашкет лихо завернул на

балалайке какой-то бравурный дивертисмент, в том смысле, что

«и в ямку закопал, и надпись написал».

Чапай, по совершенно непонятной для музыканта причине, отчего-то раздражённо заерзал на лавке, потом вдруг вскочил

как ошпаренный, помянул в сердцах чьих-то родственников и

срывающимся, далеко не командирским, голосом затарахтел, как несмазанный пулемет:

– И откуда ты взялся на мою горемычную голову? Всякому

терпенью приходит конец, пора заканчивать эту несмешную комедию. Учти, в Разливе придворные шуты ни к чему, я в два

счёта на передовую засватаю. Там со своей балалайкой не шибко

под пулеметным огнем поюродствуешь. После первого же вы-стрела в штаны наваляешь. Это тебе не самовары в Разливе топить, под тенью лесов и соловьиные трели.

Денщик, с выпавшими из орбит глазами, в сторону отложил

замолкшую балалайку, искренне недоумевая, чем же так неловко досадил командиру. Чтобы всё-таки разрядить обстановку, он

решил объясниться с Чапаем:

– Но ведь царь Николаша – наш классовый враг, Василий

Иванович, чего с ним зазря церемониться. Шлёпнули в подвале

семейную кодлу – туда им всем и дорога, сколько можно последние соки из народа сосать. Фурманов на политзанятиях бойцам

говорит, что царям полагается быть только в дикой природе, среди гадов ползучих и кровожадных зверей. Я тоже считаю, что

люди прекрасно и без царей своими жизнями распорядятся.

Возражать денщику на этот раз, по совести, было нечем, ре-волюционная правда стояла несомненно на его стороне. Поэтому легендарный комдив непривычно быстро угомонился, обес-силенно присел на скамейку, потеребил в раздумье усы и после

некоторого молчания выразил свое отношение к делу: 112

– Враг-то он враг, только золотишко царево, ходят упорные

слухи, где-то за Уралом беляками припрятано. Здесь соображать

по-военному надо, вопрос сегодня колом в глотке стоит о вы-живании целой дивизии, нам к зиме портянки купить бойцам, получается, не на что. А фураж, а провизия, а патроны, да ещё

Петька с Анкой чёртову свадьбу гулять ненароком удумали. И

обо всём я один позаботься, все расходы на мне, третий месяц

красноармейцам харчевое довольствие укорачиваем, не ровен

час к белякам подадутся.

Кашкет, делая вид, что впервые слышит о предстоящей

свадьбе, ещё больше выпучил бараньи глаза и участливо полюбопытствовал:

– Неужели удумали, командир? Наглость-то какая неслыхан-ная. И вы эту случку спокойно благословляете? Истинный бог, не понимаю я вас.

– Вот сволочь, много лишнего себе позволяешь, – мгновенно

завелся комдив, уязвлённый в самую точку сердечной мозоли. –

Таки определю на передовую, больно уж просишься. Сейчас же

тащи из шалаша штабную тетрадку. Можешь сам рапорт подать, а не то я приказ настрочу.

Денщик не сдавался, стратегический перевес был на его стороне:

– Так ведь сами заставляли в кустах танец с саблями ная-ривать. Стон в Разливе стоял такой, что не только камыш, но и

молоденькие деревья на опушке леса согнулись. Я в ваших игри-щах шкурой своей рисковал больше, чем на передовой, хоть бы

к награде разочек представили. И брюшко у неё, доложу вам, вполне подходящее, от дивизии долго не скроешь. И так бабы

за спиной ехидно судачат, будто у Анки дитё сразу в бурке наро-дится.

Чапаев невозмутимо достал свой кисет, сыпанул на осьмушку газеты хорошую щепоть духмяного табаку и в одно касание

сварганил себе самокрутку. Сделал пару глубоких затяжек, про-кашлялся и резонно предположил:

– Мало ли от кого брюшко, в дивизии сабель не одна тыща

113

поблёскивает. Бойцы такие нахрапистые, что только юбку держи, своего не упустят.

– Так уж и поблёскивает, – недовольно проворчал себе под

нос посвящённый в сердечные тайны Чапая денщик. Он снова

взял в руки уже созвучно настроенный инструмент, поднялся на

ноги и стал прохаживаться возле центрального пенька, устремив

свой взор в поднебесье и отыскивая на ладах мотив полузабыто-го «Боже, Царя храни!».

Чудно было в этой лесной глухомани, на берегах архидре-мучего озера, поившего своими целительными водами ещё динозавров, слышать торжественный мотив царской величальной

церемониальности. В памяти у комдива потянулась вереница

былых душевных переживаний. Под успокаивающий дурман

табака и звуки давно позабытой мелодии вспомнились ратные, с царской ещё службы, дела. Возникли ожившие образы погибших товарищей, многие из которых приняли смерть с этим утешительным сердцу мотивом. Какая-то горькая досада опечалила

ему душу, то ли за глупое прошлое «Боже, Царя храни!», то ли

за ещё более нелепое «Боже, Царя храни!» настоящее.

Василий Иванович примирительно подозвал к себе бала-лаечника, предложил посидеть с собой рядом и собственноручно сварганил ему самокрутку. В обмен на цигарку, он бережно

принял из рук денщика инструмент и принялся неумело подбирать на тонкой струне только что отзвучавший мотив.

– А что ты вообще о царе знаешь и думаешь? – вдруг неожиданно поинтересовался Чапай. – Каким он, по-твоему, был

человеком и стоило ли России лишать себя самодержца? Всё-та-ки огромному народу невозможно обходиться без пастыря, надо, чтобы кто-то стоял у руля впереди. Мы хоть и пишем на знамени

революции «Вся власть Советам!», но не забываем, что Ленин

у нас всему голова. Как скажет Ильич, так и будет. Вот и получается, что всякие «советы» нужны нам как архиерею ручной

пулемёт во время причастия.

– Лично я о царях мало что думаю, наверное, как и они обо

мне, – более чем справедливо заметил Кашкет, делая глубокие

114

затяжки и ловко наставляя пальцы комдива на нужные для верного тона лады. – Что же до Николая Второго, то какой из него, скажите на милость, был царь, если он бабе своей ладу дать не

сподобился. Чем такой, так уж лучше вообще никакого, сколько

можно тараканов на кухне смешить. Вот если бы кто другой, предположим Гришка Распутин, в цари подвизался, другая бы

доля Россию ждала, совсем по-иному наши судьбы сложились

бы. Это же готовый Иван Грозный у трона стоял, оставалось

только корону надеть и всё завертелось бы, будто по Гоголю.

Помните про Птицу-тройку, про стремительно мчащуюся впереди всех народов великую Русь.

Василий Иванович нехотя оторвался от балалайки, с недоумением посмотрел на Кашкета и в сердцах с раздраженьем подумал: «Плетёт какую-то ересь». Тем не менее не стал возражать, снова затренькал на тонкой струне начинающую складываться

мелодию. И всё-таки через короткое время, отложив инструмент, поинтересовался:

– И что бы такого, скажи мне на милость, мог предложить

для России этот бабник и плут, не сносивший волохатой башки, Григорий Распутин? Ведь он, кроме как девок на сеновалы та-скать да ворожбой по ночам заниматься, ни на что не был годен.

Я что-то не припоминаю за ним великих заслуг перед нашим Отечеством. Может, сына единокровного в царских покоях и смог

бы кинжалом под бок порешить, но во всём остальном для Гроз-ного рылом не вышел, не такие нужны впереди Птицы-тройки

кумиры.

Кашкет допалил до горячих ногтей на халяву доставшуюся

самокрутку, недокурком прицельно щёлкнул в сторону будущего костра и, похлопывая рукой о коленку, подманил привязавшу-юся к нему собачонку. Та, послушно исполняя волю кормильца, подскакала дробной рысцой, выструнилась на задние лапки и

разинула пасть в ожидании призовой подачки. Денщик достал

из кармана завёрнутый в носовой платок кусок рафинада, саданул им о край дубовой столешницы и скормил собачонке от-валившуюся часть. «В сущности, жру с кобелём от одного же

115

куска, – философски рассудил про себя Кашкет, – а сижу здесь и

важно болтаю с этим героическим дегенератом про какие-то не-состоявшиеся судьбы России». Однако продолжил этот странный не то чтобы спор, скорее, свободный обмен художественны-ми мнениями.

– Григорий Распутин, я уверен, принес бы в Россию страх

Божий, – заявил не без гордости собравшийся с мыслями денщик. – А без страха ни один народ, ни одна страна правильно ор-ганизоваться не может. Таков непреложный закон, таковы суровые правила жизни. Посмотрите кругом, даже в нашем Разливе

любая живая козявка под страхом живет. Оттого в лесу и в воде

всегда полный, как у хорошей хозяйки, порядок. Чисто и свежо, покуда мы со своим шалашом не заехали. Потому что без страха

явились, возомнили себя безнаказанными хозяевами на общем

пиру жизни. Гадим, где ни попадя, мусорим, чем придётся, вот и

платим по жизни мытарствами за отсутствие страха пред Богом.

Василий Иванович не нашелся чем возразить и, невзирая на

командирские регалии, закивал головой в знак согласия:

– Это ты прав, без порядка и страха никуда не годится, с

нашим народом без твёрдой, решительной воли нормальную

жизнь просто никак не устроишь. Стоит мне на денёк покинуть

дивизию, и уже какая-нибудь гадость обязательно приключится.