Однажды ночью Саввушкин проснулся оттого, что плакала мать, а Федор Иванович ругал ее, требуя, чтобы она отправила сына к бабке в деревню. Он говорил, что незачем ей создавать себе трудности, когда можно жить по-человечески. А мать сквозь слезы шептала, что сын у нее един, что она умрет, если не будет его рядом. Но говорила она так тихо, словно боялась или не хотела говорить. Потом она умолкла вовсе и обняла Федора Ивановича за толстую шею.

Обиженный сын не пошел утром в школу, а сел на проходивший грузовой поезд и поехал в деревню. Он рассудил по-своему: пусть мать поищет его, не будет тогда тихоней перед Федором Ивановичем. Но как только поезд стал углубляться в лес и красный флажок на пожарной вышке лесопильного завода скрылся из виду, беглец встревожился: «А вдруг и в самом деле мать помрет без меня? Она ведь слабая, не то что Федор Иванович. Того не проймешь ничем». И он, не раздумывая, спрыгнул с подножки, шмякнулся головой о землю и потерял сознание.

Домой привела его незнакомая женщина. Все лицо у него было опухшее, глаз — красный и ничего не видел. Мать сразу в слезы ударилась, голосить на всю квартиру стала, а Федор Иванович новое придумал: «В интернат его отдать надо. Я устрою. У меня директор знакомый». Глядя на него, и мать стала твердить, что в интернат отдать она согласна, это близко, каждый выходной видеться можно. Да и сын не возражал особенно: интересно все же и учиться, и спать, и обедать — все вместе с ребятами.

Мать стала приходить по выходным в интернат. Она уводила сына то домой, то в кино. Покупала ему мороженое и апельсиновые вафли, от которых во рту было приятно, как от яблок. Потом, когда интернат переселился на лето в лагерь, мать вдруг пропала, как будто забыла о своих обещаниях. Вместо нее появилась вскорости бабка Анна с неприятной вестью: Федор Иванович увез мать куда-то в Сибирь, на новую стройку, и пробудут они там неизвестно до каких пор. Бабка сидела в тени под кустом и все время плакала, называя Федора Ивановича то анафемой, то иродом. Она говорила, что очень боится, как бы он не сделал чего злого с ее дочерью.

Саввушкину так стало жалко свою мать, что он в тот же день решил ехать, за ней в Сибирь. Адрес ее он взял у бабки, харчей запас потихоньку в столовой и через лес побрел к железной дороге на товарный поезд. Но едва он приготовился поймать подножку пробегавшей мимо тормозной площадки, как выскочил из кустов Алешка-мудрый, старшеклассник интерната, и так сильно схватил Саввушкина сзади, что он изогнулся от боли и цапнул обидчика зубами за руку. Алешка враз подмял под себя Саввушкина и ударил кулаком в глаз. Но Алешке нельзя было драться, потому что он выполнял поручение директора. Вспомнив об этом, Алешка стал упрашивать Саввушкина: «Я ведь не хотел, понимаешь. Я просто по злости, оттого, что ты меня цапнул». Он предложил Саввушкину даже дружить с ним и пообещал дать поносить бескозырку, присланную старшим братом с подводной лодки.

Алешка-мудрый был самый сильный и самый авторитетный человек в интернате, и Саввушкин никому не сказал о своей с ним стычке, а про подбитый глаз придумал, что бежал и наткнулся на сук дерева.

О самовольной поездке в Сибирь, к матери, он думать больше не стал, потому что получил от нее письмо, в котором она обещала забрать его к себе, как только будет квартира. А Федор Иванович прислал ему такой карманный электрический фонарь, что все ребята ахнули от удивления и стали просить хоть один раз нажать на кнопку.

Больше двух лет собирался Саввушкин в Сибирь. Сколько географических книжек о ней прочитал от корки до корки! И все напрасно. Внезапно вернулась домой мать. Вернулась она со всеми узелками и чемоданами, худая, слабая и с маленьким на руках, словно чужая. Увидев сына, обняла, заплакала: «Милый ты мой, заброшенный». А он вырвался и закричал на нее от злости: «Анафема твой Федор Иванович, ирод! Почему же ты не оставила ему вот этого, в одеяле? Такой же толстый вырастет, как Федор Иванович, я знаю». Но когда успокоился, пожалел мать, сказал рассудительно: «Ладно, не пропадем. Я уже могу работать, а учиться в вечерней школе буду».

Как-то в выходной день, сразу после окончания Саввушкиным десятого класса, заявился к нему Алешка-мудрый, высокий, под самый потолок, и в морской форме. У Саввушкина дух захватило от изумления: уж больно здорово подходило все Алешке — и бушлат, и тельняшка, и бескозырка с лентами. Говорил Алешка серьезно, словно адмирал какой, и, совет дал резонный: «Ты тоже, Митя, просись в морское, иди в военкомат и просись».

Но Саввушкину не повезло и на этот раз: медицинская комиссия, какой-то минус в одном глазу у него обнаружила. И как ни старался он доказать, что все это чепуха, мелочь, комиссия настояла на своем и предложила ему пойти вместо морского в зенитное, ракетчики. Погоревал, погоревал Саввушкин, а потом подумал, что, пожалуй, и в ракетчиках будет неплохо. Дело это новое, везде ракеты имеются — и на суше, и на море.

Но утешал себя он недолго, лишь до новых писем Алешки-мудрого. «Дуралей ты, Митька, отъявленный, — писал ему Алешка. — Не приняли к нам, так держи курс в гражданский флот. У них тоже училище мореходное имеется. Туда после армейской службы, говорят, принимают без всякой задержки. А море, оно везде море, это тебе не какая-то суша. И каждый человек тут сам себе Магеллан. Учти, Митя, пока не поздно».

И не только письма Алешки тревожили Саввушкина. Еще больше тревожили начавшиеся занятия, на которых вместо ракет заставили его осваивать обыкновенный автомат, с каким все солдаты на посты ходят. Затем пулемет пообещали и стрельбы по бумажным мишеням в тире. И хотя командиры успокаивали, что всему свое время, что дойдет очередь и до сложной техники, Саввушкин плохо этому верил. А тут еще уговаривать начали: «Поступил, так учись, не проявляй малодушия». От этих уговоров новые мысли в голову полезли: «Что же это, в одно училище просишься — не пускают, к здоровым глазам придираются, а в другом держат, как на веревке. Значит, не больно важное, и может, не ракетчиков настоящих готовят здесь, а каких-нибудь подсобников. Ведь и в ракетных войсках разные кадры требуются».

Только потом, когда пришел в батарею грозный приказ об отчислении, понял Саввушкин, что и в этом училище насильно не держат. О себе же самом, о службе своей задумался он серьезно лишь в караульной роте, когда капитан Ремешков сказал ему неторопливым, тяжелым баском: «Веселую вы себе характеристику заработали, очень веселую». Словно тяжелый свинец, врезались эти слова в память Саввушкина. Вот и сейчас, дежуря в проходной, он прикидывал, что и в самом деле долго, наверное, придется стоять ему у дверей казармы да у разных подвалов с овощами, прежде чем заслужит он доверие капитана Ремешкова. А уж где там думать о мореходном с такой характеристикой...

После двенадцати Саввушкина сменили, и он, раздевшись, улегся на свою койку под жесткое суконное одеяло. В окна казармы глядели мелко дрожащие, будто от холода, звезды. Мутная, белесая дымка, стоявшая от пола до потолка, тяжело давила на усталые веки. Откуда-то издалека через толстые деревянные стены и двойные рамы доносился тихий, замирающий лай собак.

И вот уже нет как будто, ни потолка, ни, пола, никаких стен, а всюду простор. И он, Саввушкин, не в казарме вроде, а с автоматом в руках стоит у важного секретного объекта, о котором не положено знать никому, даже часовому. Да вокруг и нет ни единой души. Только не унимаются собаки, их лай все ближе и ближе. Собаки бегут прямо на часового. И никакие это не собаки, а самые настоящие люди в собачьих шкурах. Они бросаются на Саввушкина. Он вскидывает автомат, силится выстрелить, но автомат почему-то не стреляет. Завязывается борьба. Тяжело Саввушкину против двоих, давят они его к земле. Только одна рука у него на свободе. Он выхватывает из ножен кинжал и ударяет им. сперва одного, потом другого. Падают люди в собачьих шкурах на землю, встать пытаются, но уже не могут. Появляется капитан Ремешков. Он смотрит на Саввушкина и молчит...