Надя спрятала книгу в стол, потому что на нее была очередь, и сказала примирительно:

— Ну, не сердись. Лиричность души — действительно хорошее качество. Когда же на свадьбу позовешь?

— Не знаю, Надя. Наверно, когда все овощи свезем. — Клава давно уже не отделяла себя от своего Паши и всегда, говоря о нем, говорила «мы». Паша был тот самый шофер, который уехал сегодня в город. — Разве тут до свадьбы? Паша работает с утра до поздней ночи. Мы и свидания в кабинке назначаем. Вчера ночью ехал на станцию, села к нему, три раза до станции и обратно, туда-сюда по шестнадцать километров проехали. Спину ломит — спасу нет! А дорога сама знаешь какая. Трясет так, что и поцеловаться путем нельзя, в губы нацелишь, в нос попадаешь. У нас кабинка — дом родной. У нас там на баранке «Клава» вырезано, и «Павел», и «1950 год». На память…

Хлопнув дверью, вошел Стозаев.

— Писатели… — забубнил он еще на пороге, — только одно название, что писатели… — и бросил на столик книжку «Садоводство». — Вот, глядите, на всю страницу садовые ножницы нарисованы! Эва, невидаль, садовые ножницы! А вот как в Хвалово яблони пересаживать — про это ничего нет. Это дело хорошее — сады соединять. А у них там, в Хвалове, два апорта суховершинят, листочки как лимон желтые, хлорозом хворают. У меня тут и бельфлер-китайка, и аркад сахарный, и антоновка, и пепин растут, как гвоздика в горшке. А как я их в Хвалово пересажу? Вдруг тоже захворают.

— Так они тебе про каждую деревню и напишут, — сказала Клава.

— А ты как думаешь? Твою-то вон каждую овцу на карточку снимают, тебе и горя нет. А дерево — это тоже живое существо. Тоже дышит.

Стозаев был в сварливом настроении, и Надя уже думала, что бы такое дать ему почитать успокоительное. А то снова дома со своей Василисой Ивановной станет скандалить. Хорошо бы дать что-нибудь вроде «Педагогической поэмы» — он любит такие книги, да нет «Педагогической поэмы» в Надиной библиотеке.

Стозаев сварлив, а его Василиса Ивановна еще хуже. Нипочем не уступит. Стала Надя давать им книжки, где мирные старики описываются, вроде «Старосветских помещиков» или «Семейной хроники». Не помогли эти книжки. Даже хуже стало. Прочитал Стозаев «Старосветских помещиков» и решил разыграть свою Пульхерию Ивановну. Пришел он однажды домой и видит: Василиса Ивановна спит, а в избе темно от чада. Сперва он рассердился, а потом тихонько будит жену и говорит: «Молись, старая, горим. Свиноферма горит. А птицеферма твоя и вовсе сгорела». Василиса Ивановна очень на него за это обиделась. Не помогали их семейной жизни такие книжки. А вот «Детство» Горького — помогло. Почему — неизвестно, а помогло. Душевней он стал относиться к жене. А она так и вовсе притихла, задумываться стала.

— Пишут, — бурчал Стозаев. — Ты мне пиши, чтобы я знал, можно ли в Хвалово яблони пересаживать.

В библиотеке собралось много народа. Рассуждали о событиях за границей, о том, как погано ведут себя американские представители в Организации объединенных наций, читали, не удивляясь, о Куйбышевской гидроэлектростанции, проверяли облигации. Зашел агроном, и мальчик в костюмчике шепотом спросил его, как называется драгоценный камень, состоящий из пяти букв. Агроном не знал.

— С другой стороны хорошо, что мы видаемся в машине, — говорила Клава, — мы с ним, бывает, повздорим, все равно как садовод со своей Василисой, прямо спасу нет как! Он останавливает машину и велит слезать. А я не слезаю. Ему долго стоять нельзя. Ему норму выполнять надо. «Ладно, говорит, доедем до дому, я тебя там скину». А пока до дому едем, оба и отойдем. Хорошо в нашей кабинке. Я и названия все знаю: «спидометр», «акселератор» — все знаю. Ни в одном деле таких названий нет, как у водителей. Я баранчика своего хотела назвать «акселератор», да заведующий не велит: «У нас, говорит, племенная ферма, а не автосбыт». Ничего он не понимает… Паша сегодня умаялся…

— Он приехал из города? — удивленно спросила Надя.

— Давно приехал.

— Что же ты тут стоишь? Почему не идешь к нему?

— А его мать меня выгнала, — отвечала Клава покорно. — Дай, говорит, ему поспать. Ну, я и ушла… Спит сейчас, милый.

— Устала я что-то сегодня, Клавка, — сказала Надя проведя ладонями по лицу, словно умываясь.

Она пыталась сосредоточиться, но то же самое чувство, похожее на обиду, поднялось в ее душе.

— Сорняк из семи букв, — перебивая друг друга, галдели мальчишки, — по горизонтали… Погоди, я знаю: сурепка, коровяк… круглец…

— Пупавка, — сказал босой мальчик.

— Крапива… Василек…

— Икотник, — сказал босой мальчик.

— Липучка… Молочай…

— Ребята, давайте потише, — проговорила Надя и, посмотрев на полную, румяную Клаву, добавила: — А ты, Клавка, тоже счастливая.

— Конечно счастливая, — спокойно согласилась Клава, — только вот не знаю, как быть, когда женимся.

— А что?

— Да как же. Паша мечтает, когда женимся, чтобы бросила я работать на ферме и шла на курсы водителей. А я не хочу водителем. Я овечек своих люблю…

— А ты говорила ему об этом?

— Говорила. А он все равно велит на курсы итти.

— Вон он какой!

— Что ж, пойду на курсы. Муж велит, ничего не поделаешь, — покорно проговорила Клава. — Я уж и так стараюсь привыкнуть, всем говорю, что мне названия нравятся, акселераторы разные, а сама ничего в них не понимаю…

Глаза ее стали наполняться слезами.

Надя посмотрела на нее, подумала и спросила:

— Ты не знаешь, он «Что делать?» Чернышевского читал?

— Не знаю.

— Я дам тебе эту книжку, и вы почитайте ее вместе. Пусть посмотрит, как настоящие мужчины должны относиться к женщинам. Только, пожалуйста, чтобы не курил, когда читает.

Люди постепенно разошлись. Только ребята все также сидели на одном стуле и сочиняли названия драгоценных камней. Наступило время закрывать библиотеку. В коридоре раздались шаги. Надя прислушалась: шаги смолкли. Щелкнул амбарный замок. Хлопнула дверь. Потом шаги снова раздались в коридоре, и дверь распахнулась. Вошел Леонид Михайлович, скуластый, худощавый, покрасневший от холода пятнами. Он был в плаще и в резиновых сапогах с отвернутыми вниз голенищами, как у д’Артаньяна в «Трех мушкетерах».

— Поздравляю вас, Надя, — сказал он и пожал ее руку своей твердой от холода рукой. — Извините, что так поздно. Павел без памяти спешил к своей Клаве и, не дождавшись меня, уехал. Пришлось добираться на попутных… Вот вам книги.

Он положил на столик стопку книг, перевязанную бечевкой, и строго добавил: — Я вас просил не зажигать свет на крыльце. Надо экономить электричество.

Надя взглянула на него и ничего не ответила.

— Вы что, устали? — спросил Леонид Михайлович. Он посмотрел на часы и покачал головой. — А мне еще к докладу готовиться. Агроном вернул вам первый том сочинений Сталина? Дайте его мне. Пора закрывать библиотеку. Уже двенадцатый час.

— Еще не все посетители ушли: — Надя кивнула на ребят, склонившихся над кроссвордом.

— Орлы, марш домой, — сказал Леонид Михайлович. — Библиотека закрыта.

— Сейчас, — ответил мальчик в костюме, — вот только сорт каменного угля из восьми букв — и все.

— Антрацит, — сказала Надя.

— Подходит. Теперь русский мореплаватель из шести букв.

— Дежнев, — сказала Надя.

— Тоже подходит. Теперь драгоценный камень из пяти букв.

— Ступай сейчас же домой, драгоценный камень, — раздельно сказал Леонид Михайлович и, пропустив ребят, вышел вслед за ними. На улице стало темней. Наверно, завклубом выключил лампочку над крыльцом.

Надя развязала узелок бечевки и стала просматривать холодные книги. Книги были хорошие, редкие. Сверху лежала «Педагогическая поэма». Вдруг Надя заметила, что на обложках нет карманчиков для формуляров. Значит литература получена не в коллекторе, а куплена в магазине. Неужели Леонид Михайлович купил всю эту пачку? Неужели он решил сделать подарок Наде и ее любимой: библиотеке?

Надя вопросительно посмотрела на закрытую дверь и прислушалась. Шел дождь.