Однако, однако чего ему вспомнилась война, да не где-то далеко-далеко, а в любимых Боровлянских лесах, возле Васюни на поляне, засеянной семенами сосен! Но звук, звук точно такой же — еле-еле уловимый щелк и треск, звенящее потрескивание над головой. В чем же дело-то? Поднялся Венушко от березы в сосны.

Ох, палит-палит солнышко! Влево на посадках лиственницы враз мягко зазеленели, а на березах внизу выгнало солнце копеечные листки. А с сосен-то что пылит-рассеивается? Присмотрелся и догадался, откуда доносились щелк и хруст, звенящее, потрескивающее. А золотистое сеево не что иное, как сосновые семена. Солнце докалило шишки до полного созрева, они и давай потрескивать-пощелкивать чешуйками, а из-под них, как из-под материнского крылышка, полетели семечки. Да не сыплются, а медленно кружатся — пороша и есть пороша! И приземляются — одни на мшисто-хвойные прогалинки, другие на песчаные пятачки или прямо на дорогу. И столько семечек — хоть метлой заметай.

Эвон зашелушился сначала носик у шишки, потом ошелушилась и вся шишка, а солнышко печным жаром допекает, и тогда с треском раскрывается, словно перышки распушает, целиком вся шишка. А как семечки выпорхнули все до единого, она и сама падает на землю. Чтоб после новые твердо-зеленые засмолели на ветках сосны.

Вот, Васюня, сама-то пускай не родила ребеночка, война отняла у нее любовь — гармониста Федю. Но ведь под его игру наплясывала на здешней поляне, ее ноги подняли из травы песок, а по нему сосны силу набрали и теперь сами вон сеют и сеют новую жизнь сосновым деткам. А ты, старая, не кори себя, не мучай темными ночами — ни вдова, ни солдатка, а вечная Федина невеста. И береза, вишь, ни с кем не сошлась.

В конце дорожки, сейчас не столь песчаную, сколько семенную, поглядел напоследок Венушко на березу Васюню. Одну-единственную среди ликующей хвойной зелени. А что если внуку рассказать о ней? Поймет ли? Пожалуй, поймет, но зато каждый раз станет расспрашивать у деда Во́жака про Васюнину березу. Ему, мальчонке, невдомек, что такое часто нельзя вспоминать. Не только заноет и оживет оставшееся в теле железо войны, не только запотеют стекла очков, но начнет Венушко шарить по карманам валидол…

А Васюнина береза — это тайна, его юношеская тайна. И не о каждой можно рассказывать внуку ли, жене ли, другу ли. Она как бы рана незаживающая — и не своя, и не чужая.

Мы с мамой убираем на огороде прошлогоднюю картофельную ботву и сухие подсолнуховые самоворотные дудки. Не усидел в одиночестве и отец: выбрался к нам из дома и, опершись оберуч на клюшку, задумался возле угла конюшни. Задумалось и парное, растеплевшее небо, задумалась и разморенно-разнеженная земля. Солнце не видно с утра, и непонятно: туман ли поднялся и закрыл его, морок ли натянуло из-за березовых увалов.

Отец стоит и не то дремлет, не то чутким к непогоде израненным телом гадает: о чем же обоюдно-согласном решают земля и небо? А мы заняты работой, и только изредка поглядываю я на отца. Гляну с огорода — и хлынет жалость удушливой спазмой. Потому и подгоняю мысленно себя, чтобы поскорей стаскать в кучу ботву и позвать отца на ней передохнуть-посидеть.

Кидаю последний навильник ботвы, втыкаю железные вилы в черноземную мякоть огорода и машу отцу рукой. Нет, вовсе и не дремал старик, а из-под опущенных век озирал огород, смотрел, как я подхватываю пласты буроватого картовника; как мама околачивает землю с косматых корней-дудок и беремя за беремем ставит их в суслон на меже. Летом в самый раз сгодятся они на легкую протопку печи.

Отец тяжело подковылял и плюхнулся на кучу, придавив ботву чуть ли не до земли. И, лишь когда убедился, что не упадет, а сидит крепко, по-ребячьи заулыбался и окликнул маму:

— Мать, иди-ко и ты тоже сюда!

И вот мы все вместе отдыхаем на ботве, оглядываем приятную чистоту огорода, разделенного бороздами на три полосы-лехи. Я доволен, что к моему приезду поспел огород к уборке и мне опять довелось помочь родителям.

А они, свалив с плеч первую заботу, думают о вспашке и посадке. Пахарь найдется, по соседству живут два тракториста — Василий Грачев и Геннадий Овчинников, оба на «Беларусях» ездят. Трактором быстрехонько семь соток «поднять». Мама, бывало, угощенье на стол не успеет собрать, а пахарь уже на крыльце разувается и громко разговаривает с отцом.

— Мягкий, мягкий у вас огород, Иван Васильевич! — доносится до ее слуха. — Хорошо пропахалось, но на низах у колодца сыренько и колеи остались. Ничего не поделаешь.

…Из года в год повторяется одно и то же, а всякий раз переживаешь заново. И стоит завеселевшему пахарю отъехать от ворот, завздыхают мои старики о пахоте. Суть и не в пахаре, а все же трактор не лошадь с плугом. Конным плугом под самое прясло опахивали огород, без единой силизни, и лошадь не перемнет землю на сыром участке. Да только где взять-то лошадь с плугом? Кони не перевелись пока в здешнем совхозе, однако плуги когда еще проворные ребятишки сволокли заготовителю на металлолом…

По лицам угадываю, о чем думают родители, и знаю, о чем они вот-вот заговорят. Но тут у ограды ближнего соседа Левы Майорова, чей домок-одностопок отдаляет от нашего огорода узенький травянистый заулок, слышится голос ветеринара Анастасии Васильевны Брюхановой:

— Верно, верно надумал ты, Лева! Подложим с весны твоих барашков и поросенка. Глядишь, сытее будут и никуда не станут убегать от дома.

Придурковатый Лева впервые обзавелся копытной живностью и поэтому особо польщен похвалой за свою хозяйскую распорядительность. Он обрадованно кричит на весь околоток:

— Правильно! Всех надо сразу подлаживать. А то прошлым годом отпустил я весной селезня и он уплыл по речке за три километра под самую Полозовку. Целую неделю гонялся за ним, еле выманил из воды. Вот што значит — не подложенный!

— Ой-ой, Лева! Будь ты неладный, лешой! — хохочет Анастасия Васильевна. — Хоть под руку не суди, я же токо-токо мошонку у барашка разрезала…

Как уж там терпит Левины разглагольствования ветеринар, а мы дружно валимся на кучу и до икоты смеемся. Втихомолку, конечно, чтобы сосед не услыхал. Лева, хотя и недоумца, а на язык зловредный — и ругаться мастак, и на всяких собраниях без записи-приглашения выступает.

Рассказывал мне мой друг Володя Барыкин, как Лева однажды на собрании речь держал. Работал он до ухода в лесничество скотником. Обсуждали тогда какие-то итоги, и у заведующего фермой в присутствии районного начальства все выходило распрекрасно, а о недостатках выразился так: кое-что недоглядели, кое-что недоучли.

— Как это кое-што?! — первым закричал с передней скамейки Майоров. — А наши телки с Павлом Петровичем разве кое-што? Заморили телок на этой ди-ди-ете, им не до быков, а нас крыть заставляют. Ну мы с Павлом и кроем, кроем…

Знавшие Левин характер слегка прыснули, а новенькая доярка Маруся Клетинова захохотала на весь красный уголок, словно кто-то в пустой подойник сыпанул сухой отборный горох. И собрание пошло насмарку: Майоров с телок и начальства переключился на Марусю, а та возьми и не уступи. Ругались они долго, до хрипу, и никому не удалось их закликнуть. Переругать Марусю не смог Лева даже мужскими непечатными словами — их доярка знала куда больше многих отпетых фермских матерщинников из числа скотников. Впервые Лева потерпел поражение, заревел голосом побежденного ребенка и… насовсем уволился из совхоза.

Может, мама по случаю рассказала бы мне еще о каком-нибудь чудачестве соседа, да вовремя вспомнила про суп в печи и заукоряла саму себя:

— Господи, прости меня, старую дуру! Смеюсь над человеком, а сама не бассее Левы. Перепрел, поди, суп, совсем перепрел…

Мама с оханьем побежала в дом и вскоре весело — суп видать не перепрел — позвала нас с крыльца:

— Отец, Вася, айдате обедать!

Чинно, как в давние времена, сидим втроем за столом, только не в старенькой юровской избенке, а в новом крестовом доме, что выстроен отцом на государственную ссуду. Нету с нами лишь сестры Анны и брата Николая. Они живут здесь же, в Уксянке, бывают у родителей когда вздумается и не считаются за гостей.