— Луиза.

— Да, да, та самая Лизхен, о которой я говорила тебе в первый вечер, и представь себе, она и впрямь знает твоего брата!

В темноте кареты Лизхен взволнованно принялась рассказывать Никите о Фрауштадте и встрече с Романом:

— О, ваш брат настоящий герой, он вылетел с саблей и спас меня. И тот, второй русский, Кирилыч! Он такой добрый, Кирилыч! И почти всегда пьяный,—впервые улыбнулась Луиза,— он и меня напоил в тот вечер ромом, иначе бы я не уснула, а может, и уснула бы навсегда. А он и наутро дал мне выпить и сказал, что надобно жить дальше!

— Да, это вылитый Кирилыч, — рассмеялся Никита.

Между тем Гретхен дала Лизхен флакон с какой-то

нюхательной солью, припудрила ей красный носик и громко объявила:

— Вот и опера!

В весенней густой темноте светлячками подмигивали боковые фонарики подлетающих карет, у центрального входа, освещенного гирляндой желтых фонарей, мелькали золоченые кафтаны знати, пышные робы дам, красные мундиры гвардейских офицеров.

Когда Никита вслед за своими дамами вошел в ложу и увидел огромный многоярусный зал, освещенный тысячами свечей в хрустальных люстрах, он едва сдержал свое восхищение. Никогда до того он не видел столь великолепного зала. Но вот поднялся пышный занавес, и открылась просторная сцена, на которой французская труппа, выписанная королем из Парижа, давала сегодня «Балет цветов» на музыку великого Люлли. Под печальную мелодию на сцене представлялись некие аллегории: герой Аякс, не переживший гибели своего друга Ахилла, бросался на меч, и тотчас из-за кулис выпархивала танцовщица, увенчанная гвоздиками.

— Сей цветок,— пояснила Гретхен,— согласно греческому мифу, вырастал в любом место, куда залетала хотя бы капля крови Аякса.

Следующая аллегория представляла прекрасного юношу Нарцисса, любующегося своим отражением в ручье. Танцовщицы искусно сплетали вокруг него гирлянды из нарциссов.

Самым натуральным образом была представлена сцена Дианы и юноши Гиацинта, нечаянно узревшего ее наготу. И когда на сцену выскочили настоящие гончие, дабы разорвать смертного по приказу бессмертной богини, волнение в зале было всеобщее. Но ловкий Гиацинт, согласно мифу, ушел от собак, оставив на растерзание псам свой плащ.

В антракте снова заискрились тысячи свечей. В зеркальном зале фойе в венецианских зеркалах отражались вышитые золотом кафтаны, бриллианты в прическах дам, богато украшенные камнями пряжки на башмаках кавалеров.

И вдруг вся эта блестящая толпа расступилась словно по взмаху дирижерской палочки. Кавалеры стали делать ловкие реверансы, дамы глубоко приседать, и все пришло в такое волнение, что Никита догадался:

— Король?

Гретхен в ответ рассмеялась:

— Бери выше! То первый камергер короля и его любимец фон Витцум, а рядом с ним дядюшка нашей Лизхен, придворный алхимик Бётгер. Всей этой придворной челяди ведомо, что ныне это самые доверенные люди у Августа — после княгини Козель, само собой.

Витцум скользнул по ним невидящим взглядом, а Бётгер, напротив, задержался и подошел к своей племяннице.

— Вы хорошо делаете, Грета, что развлекаете бедняжку Лизхен!— промурлыкал алхимик, бросая самые нежные взгляды,— А вы, наверное, тот самый молодой художник, о котором мне говорил Бессер?

Никита учтиво поклонился и пригласил в ложу знаменитого звездочета и алхимика. Бётгер, поглядывая на Грету, приглашение охотно принял. И пока на сцене снова звучала музыка Люлли, а дамы упивались «Балетом цветов», в маленькой гостиной при ложе Лизхен рассказала Бётгеру, как играет фортуна с ней и братьями-новгородцами.

— Один брат спас меня от шведов, другой пригласил в оперу!— рассмеялась Лизхен в заключение своего рассказа, и Никита увидел, какая она хорошенькая. Повезло Ромке-шельмецу, если, конечно, фортуна снова забросит его в Саксонию! В одном доме его крепко помнят!

И впрямь Иоганн Бётгер, прощаясь после спектакля, пригласил Никиту бывать в его доме запросто, на дружеской ноге:

— За исключением тех вечеров, разумеется, когда моему дому воздает честь своим посещением сам король. О сроках же этих посещений вам передаст Лизхен.

«Вот сии сроки мне-то и надобны!» — вспомнил Никита поручение Сонцева.

Так две племянницы двух безобидных дядюшек решительно приблизили Тайное посольство к нежданной аудиенции у короля Августа.'

Парчовый полог постели с балдахином, на коем серебром были вышиты поучительные и смелые аллегории на тему «Любовь Авроры и Титана», распахнулся, и с кровати свесились крупные волосатые ноги. Вслед за тем перед собравшимися на королевское леве придворными предстал во весь свой могучий рост и сам обладатель ног — бывший король Речи Посполитой, а ныне лишь курфюрст Саксонии Август.

Дело в том, что при подписании Альтранштадтского мирного договора Карл XII хотя и лишил Августа Польши, но сохранил за ним для почета королевский титул, и теперь Август оказался в положении самом легкомысленном — король без королевства! Но король есть король, а посему неукоснительно соблюдался этикет, заведенный некогда по образцу прославленного версальского двора Людовика XIV.

— Король встал! — тонким петушиным голоском воскликнул первый камергер короля граф фон Витцум как бы в радостном изумлении.

Еще бы — за сие провозглашение граф дополнительно получал каждый месяц две тысячи талеров. Работка была нетрудная, так как, в отличие от своего французского собрата Людовика, король Август просыпался обычно не ранее полудня.

— Король встал!— рявкнули караульные гренадеры у дверей королевской опочивальни.

— Король встал!— подхватили возглас гвардейские караулы в гулких коридорах королевского замка, и весть о королевском пробуждении долетела в апартаменты министров, королевскую поварню, замковые службы. Начался обычный день короля Августа.

— Какие новости, Якоб?— Облачившись в широкий турецкий халат, Август мановением руки удалил толпу придворных, оставив лишь одного Витцума — первого таланта и сплетника саксонской столицы.

Привстав на цыпочки, словно в' менуэте, фон Витцум порхающей стрекозой подлетел к высокому окну с разноцветным венецианским стеклом и всплеснул руками:

— Наконец-то они здесь, ваше величество!

— Кто, шведы?— даже передернулся Август, представив, что шведская армия, стоящая у Альтранштадта, совершила ночной марш и вступила в Дрезден. От этого северного героя, шведского короля, всего можно было ожидать.

— Что вы, ваше величество! При чем тут шведы?! Пусть они и дальше чистят свои пушки! К нам прибыла опера, государь, итальянская опера! Та самая опера, которую ваш венценосный собрат Людовик, под печальным влиянием иезуитов и госпожи Ментенон, изгнал из Парижа, прибыла в Дрезден! Знали бы вы, сир, чего мне стоило добиться этого ангажемента! И потом, бедных артистов надобно было переправить через бушующие фронты войны. Но все позади, и они здесь!

— Вот это известие, Якоб! Дай я тебя обниму... — И король стиснул своего камергера в таких мощных объятиях, что тот сразу вспомнил, почему его повелителя называли Августом Сильным. Известен был случай, когда, похваляясь своей силой перед царем Петром, Август согнул подкову. Правда, Петр ее потом снова разогнул, но об этом при саксонском дворе не вспоминали.— Итак, опера, примадонны, балерины...— гудел Август. И вдруг загорелся:— А среди них есть хорошенькие?

Фон Витцум-многозначительно закатил глаза:

— О, сир!

— Ближе к делу, Якоб!— Август сдавил своей дланью плечо камергера. Тот поморщился и, привстав на цыпочки, доложил свистящим шепотом:

— Прелесть! Фатима! Турчаночка! Узкая ножка, высокая грудь, говорят, исполняла танец живота перед самим герцогом Орлеанским. Чудо, сир, чудо!— И, не удержавшись, фон Витцум поцеловал кончики собственных пальцев.

Но тут парчовый полог вдруг распахнулся, и оттуда, яко фурия в парижском пеньюаре, вылетела Анна Констанца Брокдорф, она же графиня Гойм по первому мужу, она же княгиня Козель (сей титул с большим трудом через немалые презенты Август выхлопотал у императора Священной Римской империи). Рослая, с изумрудными, блестящими от гнева глазами, с распущенными как бы в безумии по белоснежным плечам черными волосами, княгиня тотчас же доказала, что она прекрасно фехтует. С помощью одной туфли она одержала молниеносную победу над фон Витцумом, принудив его к постыдной ретираде, и обратилась затем против Августа с такой пылкостью, что король без королевства шумно рухнул перед ней на колени.