В тот самый час, когда три однополчанина сели с хозяевами за стол в хате Сырбу, Петреску, приказчик сельского кооператива, закрыв лавку и забрав из кассы дневную выручку, вернулся домой. Он жил там же, где и торговал: из лавки в квартиру вел прямой ход. Петреску давно овдовел. Сейчас в доме, кроме него, никого не было; старуха соседка, ведущая его хозяйство, ушла, приготовив ужин и подав его на стол.

Уже совсем стемнело. Нашарив на комоде спички, Петреску зажег стоявшую на столе лампу. С трудом нагнув свое тучное тело, вытащил из потайного места в диванчике небольшую железную шкатулку, поставил её на стол. Вынул из кармана выручку — аккуратно сложенные мятые бумажки и горсть мелочи, — положил её рядом со шкатулкой. Опустился на стул, жалобно заскрипевший под его тяжестью.

Начал подсчитывать выручку. И вдруг вздрогнул, накрыл деньги ладонью: в окно чуть слышно, как-то боязливо постучали.

— Кто там!? — Петреску спрятал деньги в шкатулку и быстро сунул её обратно в диванчик.

— Это я, отец, — послышался из-за окна робкий голос.

Петреску побледнел: «Неужели?» С несвойственной ему резвостью выбежал из комнаты.

Через минуту вернулся. За ним скользнул в дверь худощавый брюнет в помятом, затрепанном, но модном костюме, в добела запыленных ботинках. В руках он держал палку с массивным серебряным набалдашником и потертый чемоданчик. Его глаза, глубоко спрятанные под густыми черными бровями, беспокойно помаргивали. Это был сын Петреску, Марчел, живший в Бухаресте. Отец ив видал его уже несколько лет.

— Молю тебя, отец, — покосился Марчел на окно, — никто не должен знать, что я здесь!

— Хорошо, — хмуро произнес Петреску.

Никак не ожидал он, что сын появится именно сейчас. Уж не от полиции ли спасается? Ох, видно, не довели Марчела до добра его темные дела, о которых уже давно догадывался отец.

Тяжело поворачивая толстую шею, Петреску посмотрел, плотно ли задернуты занавески на окнах. Раздраженно спросил:

— Что натворил? Говори!..

Как знал Петреску, его сын давно занимался мелкой спекуляцией и мечтал выйти в «большие» люди. Перед войной отцу стало известно: Марчел вступил в «железную гвардию». Петреску-старший был не против, что его сын «пошел в политику». Её, считал он, должны творить деловые люди. А из Марчела мог выйти ловкий делец. Вместе с такими же, как он, молодчиками, Марчел участвовал в налетах на собрания и митинги противников его партии. Во время войны он поступил на тайную службу в сигуранцу[23]. Его определили подсобным рабочим в цех патронного завода и поручили проследить, кто разбрасывает коммунистические листовки и организует саботаж.

Однажды в своем шкафчике с одеждой Марчел нашел записку, приколотую к рукаву пальто: «Убирайся вон, полицейская собака, пока жив!» Пришлось исчезнуть с завода. Но Марчел не остался без дела. За исполнительность его неплохо вознаграждали. Даже обещали хорошее назначение в Транснистрию, но ход войны помешал получить его.

Незадолго до вступления советских войск в Бухарест он перестал выходить из дома. И не только потому, что на улицах то и дело рвались снаряды: обозленные выходом Румынии из войны, немцы обстреливали Бухарест из зениток, ещё недавно охранявших город. Марчел боялся, что его схватят: в городе вспыхнули бои между рабочими отрядами и полицией. Кое-где на домах уже виднелись красные флаги. Марчел ужасался: «Неужели станет, как в России?»

Не выдержав, в страхе прибежал к своему «шефу»: как спастись? Шеф приказал немедленно явиться на пункт сбора «волонтеров».

Но под пули Марчел лезть не собирался и поэтому предпочел в «волонтеры» не вступать.

Стал прятаться и от своих и от «красных». Наконец, в городе утихла стрельба. Марчел осмелился выглянуть из дома. Совершенно неожиданно его на людной улице узнал один из тех, кого он в свое время помог запрятать в тюрьму. За Марчелом погнались. Но потом в переулке то, что было в его трости, помогло ему отделаться от самого настойчивого из преследователей.

После этого он уже не решался возвращаться домой. Скрывался, где мог. Но самое страшное для него началось в тот момент, когда он увидел первый советский танк. Белый от пыли, тот остановился на углу площади, и сразу же вокруг собралась толпа. Никто на площади, кроме Марчела, не боялся русских. И они, было видно, чувствовали себя не как в только что взятом вражеском городе, а словно в гостях у соседей: спокойно слезли на землю, закурили и стали о чем-то толковать с обступившими их людьми. А какая-то женщина, протиснувшись с букетом сквозь толпу, протянула цветы улыбающемуся танкисту в синем комбинезоне. Отдала букет и вдруг порывисто обняла танкиста. Все захлопали в ладоши. Женщины, что-то весело крича высокими голосами, наперебой стали проталкиваться к танку… «Поди, те самые, которые перед королевским дворцом орали, хлеба и мира требовали, — со злостью подумал Марчел, наблюдавший за толпой вокруг танка из-под арки ближних ворот. — Дали вам тогда жару и мы, и полиция…»

Но теперь полиции словно не существовало. Полицейский, внешне ничем не изменившийся — тот же коричневый мундир, медная бляха с буквой «П», огромная клеенчатая коричневая фуражка, — стоял и спокойно посматривал, словно для него уже было привычно, что во вверенном ему участке женщины целуют советских солдат. Теперь полицейский не зашита Марчелу, а, пожалуй, даже и забрать его сможет, если Марчела кто-нибудь опознает…

К вечеру того же дня Марчел был уже далеко от Бухареста. Кое-как добрался до Мэркулешти.

И вот теперь рассказывает отцу о своих злоключениях.

Упомянув о своей встрече с тремя русскими на дороге возле колодца, Марчел опасливо спросил отца:

— Ты не слыхал, они в селе или дальше поехали?

— А что?

— Да лучше не попадаться им на глаза…

— Чудак! — удивился Петреску-старший. — Они же не знают, кто ты такой… Да я обрадуюсь, если ко мне хоть на минутку завернут какие-нибудь русские.

— Зачем они тебе?

— А вот слушай. Как тебе известно, я — приказчик кооперативной лавки. Мужики сдавали в счет военных поставок овчины. Деньги я ещё не выплатил: надо было овчины в город свезти, сдать, за них получить и с мужиками рассчитаться. Вот если бы появились русские — обязательно сюда завернули бы: дом кооператива видный, на площади. Не заедут сами — постараюсь пригласить. А потом, когда они уедут, припрячу и овчины, и заодно товар — у меня на огороде тайничок приготовлен — и объявлю, что русские всё забрали. Ну, а затем, — Петреску-старший ухмыльнулся, — товар потихоньку сбуду, а денежки — все сюда! — Он шутливо похлопал себя по толстому боку. — Нет, зря ты, Марчел, прямо к нам в дом русских не пригласил. И что их сторониться? Да я, если для дела полезно будет, первый в коммунисты запишусь!

— Не торопись, отец. Им ещё свернут шею.

— Это, конечно, дай бог! Ну, а если нет? Придется приноравливаться. Да нам с тобой это не так трудно. Твой отец — незначительный служащий кооператива, а ты — всего-навсего безобидный, далекий от всякой политики, студент-богослов. Хо-хо!

Смех застрял в горле Петреску: под окнами прогрохотали колеса повозки. И сразу же в дверь громко, так, что отдавалось на весь дом, постучали.

— Господи Исусе! — пробормотал приказчик. Его багровое лицо от волнения стало сизым.

Марчел, метнувшись по комнате, скрылся — словно и не было его.

От неистового грохота в наружную дверь сотрясался весь дом. Пламя в лампе вздрагивало, язычок копоти то и дело взлетал кверху. Петреску, торопливо крестясь, засеменил в сени.

Едва успел он отодвинуть щеколду, как в глаза ему ударил резкий свет карманного фонаря. В дверь, широко отмахнув её в сторону, шагнул человек в форме советского офицера, в пилотке, надвинутой на самый лоб. Из-под тяжело нависших бровей глядели настороженные, колючие глаза; тонкие губы, не гармонировавшие с обвислыми щеками и широким мясистым носом и, казалось, взятые с другого лица, были плотно сжаты. На его широком, с двумя полосами, погоне блестела звезда.