Почти одновременно послышались кряхтение, хмыкание и рассыпчатый смешок.

— Шмоткин? Это который… того, улыбается все?

— Постойте, постойте… Это не у него ли брат — знаменитый фрезеровщик?

— Но ведь ваш этот «одаренный», мягко выражаясь, пишет в какой-то странной манере, — решил блеснуть эрудицией Востроухов, выпрастывая голову с кипящими глазами из свитера-скафандра, как из-под черепашьего панциря. — Он, этот ваш гениальный, к примеру, вместо того чтобы рассказать читателю об эпизодах своей замечательной биографии, излагает события примерно так: «Деревья, не сходя с места, продолжали расти вверх, птицы, звери и даже домашние животные вели себя благопристойно, ибо совесть у них была чиста, они мирно жевали, грызли, совокуплялись, ветер шумел в проводах, в земле ржавели осколки первой империалистической, на Дальнем Востоке хорошо клевала рыбка хариус, люди по-прежнему не понимали друг друга» и т. д. и т. п. И все это о времени, когда ка земле шла самая жестокая из войн, когда решалось: быть или не быть нашему государству!

— В том-то и дело, что Галактион Шмоткин на войне занимался… войной. То есть воевал в партизанском отряде, затем — в регулярных частях. Воевал, а не занимался писаниной. Как некоторые. Писаниной Галактион занялся гораздо позднее. То есть осмыслив и осознав происшедшее. Происшедшее с ним как с личностью. Не с эпохой вообще, а с эпохой конкретного человека, с тем островом, берега которого омывала река времени…

— Красиво…

— Впечатляет.

— И что же вы предлагаете? — панически, словно тонущий человек, завертел головой по сторонам главный редактор.

— Предлагаю заключить с автором договор, а затем издать «Остров», потому что это незаурядная проза! Мы еще гордиться будем, что напечатали этого «сумасшедшего»… Хотите, я на колени встану? Или… или…

— А вы, Олег Макарыч, если уж так переживаете, взяли бы да помогли автору, причесали бы, где нужно, рукопись, прошлись бы перышком, где посчитаете необходимым…

— В том-то и дело, что не посчитаю! Не причешу! Это же музыка! Музыка слов, образов, деталей! Хрупкое все, нерукотворное, как морозные узоры на стекле… А вы предлагаете причесать! Короче, вот что, заявляю совершенно серьезно, ответственно: отфутболите опять Шмоткина — уйду от вас, не попрощаюсь даже! Но дела этого так не оставлю! Не те времена — таланты заживо хоронить! Все брошу к чертям собачьим, семью, работу, а докажу! Целью жизни поставлю: издать «Остров»! Людей совестливых и разумных подключу, в ЮНЕСКО обращусь, а правду отстоим! У меня уже два действительных академика задействованы, читают «Остров», и есть сведения — с удовольствием читают! Сам в Шмотки-ка превращусь, но похерить его «Остров» не позволю!

— Голубчик, Олег Макарыч, что с вами? Да успокойтесь вы, пожалуйста, — заерзал в мягком, вздыхающем кресле тучный и, в общем-то, добродушный директор издательства Кулибин. — Хотите минералки? Алиса, — позвал он в переговорник, — принеси бутылочку «боржоми».

— Что со мной, спрашиваете?! А то со мной, что хватит нам талантливых людей от себя отпихивать, открещиваться от них, как от ненормальных. Всякую разную чушь занудственную издаем, никто уже нашу продукцию не читает, потому что плохо, серятина! Ложь потому что, фикция. Пора нам уже любого мало-мальски способного обеими руками хватать, чтобы затем деловой разговор с ним вести. А способных людей нам не занимать! С ними, со способными, конечно, хлопотнее, чем с покладистыми халтурщиками. Но ведь с ними, с ненормальными-то типа Шмоткина, в итоге и радостнее! Интереснее с ними… Извините, я пойду.

— Ступайте, Олег Макарыч, — отпустил меня взъерошенный, раскрасневшийся директор. — Ступайте и через полчасика, когда в себя придете, прошу заглянуть… на деловой кофеек.

«Ну, — думаю себе, — достукался, Олег Макарыч, довыступался. Теперь, не иначе: „с вещами на выход!“ попросят из редакции».

Через полчаса являюсь в приемную директора, голову держу покаянно, глазами к полу, словно неотвратимый дамоклов меч на шее ощущаю, в ногах трепет, в животе заморозки.

Алиса-секретарша «распечатанными», освобожденными от служебной дремы глазищами зеленый свет дает: проходите, дескать, ждут.

— Садитесь, Олег Макарыч, — указывает директор на мягкое, пыхтящее кресло. Сам Кулибин, как и положено, сидел теперь, нависнув глыбой над директорским, зелено-суконным столом, напоминавшим сельский аэродром. Кулибин долго перелистывал какие-то бумаги, затем начал переставлять на столе предметы с места на место, явно собирался с мыслями. Не с духом же? Чего ему-то бояться?.. Пауза длилась, и я уже стал нервно скрестись ногтями о журнальный столик. И тут наконец-то слышу:

— Олег Макарыч, пишите редзаключение и оформляйте со Шмоткиным договор. Алиса на бланке отпечатает. Я распоряжусь…

— Редзаключение написано. Вот оно, редзаключение.

— Понимаю. А что, действительно, хороша проза, Олег Макарыч? Или же… автор замечательный? Молчу, молчу. Два с половиной года возиться и чтобы не опротивело — наверняка что-то есть. Дали бы хоть взглянуть, понимаешь ли… Одним глазком, а?

— На рецензии?

— На «роман века». На «Остров» этот ваш феноменальный.

— А вот, извольте… Я прихватил его на всякий случай, — и с этими словами — бух! — на зеленое поле стола толстенную папку, килограмма на два.

Директор, не извлекая рук из-под стола, склонился к папке, недоверчиво обнюхал ее (Кулибин был близорук, ждал компенсации зрения от дальнозоркости, носить очки стеснялся). Вслух прочел Надписи, выведенные мною редакторским карандашом-убийцей.

— Галактион Шмоткин. «Остров». Книга возвращений. — Кулибин почмокал губами, затем обиженно поджал их — Несерьезно как-то…

— Что несерьезно, Иван Кузьмич?

— А все… Фамилия, имя, название. Особенно этот подзаголовок с претензией! «Книга возвращений», видите ли… Куда возвращений-то? С какой такой стати?

— В прошлое, Иван Кузьмич. Шмоткин пишет хоть и не о себе, но от себя. От себя — обо всем.

— Ну, хорошо, допустим. Опять же… «Остров»! Какой, почему? Скажем, Васильевский остров — понятно. Остров Сахалин или там… Канин Нос — ясненько.

— Канин Нос — полуостров, Иван Кузьмич.

— Неважно! В данной ситуации. Или сама фамилия: Шмоткин… Неприглядная какая-то. Черт знает что. Наверняка — псевдоним.

— Есть же поэт Николай Тряпкин, — пытаюсь смягчить впечатление от фамилии.

— Не в фамилии дело, а в общей тональности всего этого хозяйства! — Кулибин ткнул огромным кулаком в «Остров», как в чье-то наглое рыло. — Ты, Олег Макарыч, пойми меня правильно: я ведь не против молодых талантов, которые надо топить, как слепых котят, пока они не прозрели. Кстати, сколько вашему протеже?

— Много, Иван Кузьмич. Он на войне воевал, я уже говорил об этом. Люди, не получившие в молодости образования, созревают гораздо, позднее, Иван Кузьмич.

— Если созревают… М-мда. И все-таки я не против, я — за! За таланты, за свежие силы, за приток, за обновление! Но и… за качество, Олег Макарыч, учтите. Прежде мы врубались в действительность, нынче — монтируемся аккуратно, с умом. Иначе — покупать не будут книжечки. Улавливаете? А как там у этого Шмоткина с качеством продукции, с идейным содержаньицем?

— Все в порядке, Иван Кузьмич. Ни порнографии, ни шовинизма, ни фашизма — против него он воевал, опять же, — ни призывов начать третью мировую, все у него по идейной части замечательно и даже трогательно. И знаете почему, Иван Кузьмич? Потому что он умен, подлец, этот Шмоткин закомплексованный. Умен и, главное, незлобив. Улыбается, бедолага, напропалую! И не просто добр, но проповедует добро как философию. Ручаюсь: никто нас не упрекнет по части содержания. А по написанию Шмоткин — виртуоз. Конечно, на мой слух. Другому покажется, что автор выпендривается, оригинальничает, а я-то знаю, за два-то с половиной года раскусил: не выпендривается. Предельная искренность словосочетаний и намерений. Тот именно редчайший случай, когда не просто книга, но — исповедь. Я уверен, что такая книга зацепится в человеческой памяти, пусть одним коготком, но повисит над временем сколько ей отпущено… Полвека, век.