Он заметался по комнате: «Шалите, — говорил он то Елене, то Модесту, равно защищая себя и от нее, и от него. — Об меня споткнетесь, носы расквасите. Эгоист я? Пусть. А в главном? Государству от меня польза или вред? Отвечайте, польза или вред?»

Он открыл бутылку «Ессентуков», залпом осушил два стакана. Зазвонил телефон. Виктор взял трубку, раздраженно сказал: «Да, да». Шофер спрашивал, приезжать ли за ним. Ясно, приезжать. Сейчас же. Воскресенья, как и отпускные месяцы, — самые томительные дни в году. На людях можно говорить, что устал, смертельно хочется отдохнуть, а на деле отдых ему противопоказан. Дома он не находит себе места. Ну, почитает газеты. Ну, поспит. Решит пару шахматных задач. Тоска! То ли дело — производство. Сотни людей ждут твоего слова, сотни дел — разрешения. Планерки. Собрания. Совещания. Звонки из Главка, обкома, с других заводов. Но как быть с Иваном? Сгоряча он хватил лишку, пообещал сделать представление в Москву об освобождении его от обязанностей главного инженера. Не дурак он, чтобы наживать неприятности. Рабочие несомненно начнут писать всюду, отстаивать. Осуществить умную рокировочку? Поменять ролями Куликова и Зархина?

Внизу загудела машина. Шерстобитов тщательно повязал галстук, черкнул жене записку (он всегда сообщал ей, когда отлучался), и, отбросив все, способное вывести из равновесия — Ивана, Модеста, даже Лену, — поехал на завод, в свою вотчину, которая, чего доброго, рухнет, если он хоть на день от нее отстранится.

В большом доме из двери в дверь кочевала новость: Катька-то забирает с собою мать! Вот вам и Катька. Сказано — дочь. Молодец, молодец. Зачтется ей на том свете доброе дело. А Золу видели? Бегает, как девчонка.

— Здрасте, Алексевна!

— Алексевна, новую кровать не продашь?

— Чем тебе помочь, говори, не стесняйся.

Каждый стремится теперь приветить, обласкать словом. А она, старая, потеет от удовольствия, увивается вокруг дочери, берется то за одно, то за другое, и все видят, как подрагивают ее руки — не от старости, от счастья! И все слышат многократно повторенное ею, как бы в укор себе, во хвалу дочке:

— Я — за дело, а оно сделано.

Вот она просовывает мордочку к Долговым, шепчет бабушке:

— Ить не помереть бы мне до времени, Серафима! Зятька дал бы бог увидеть.

— Даст бог, даст бог, — успокаивает бабушка.

— Гляди, Катюшка кофту мне купила.

Она стыдливо втискивается в дверь, ей совестно хвастаться, но она не в состоянии утерпеть: кофта из чистой шерсти, ручной вязки.

— И-и, расступитеся лохмотья, дайте место лоскутам! — всплескивает руками бабушка. — Ноне к тебе и на козе не подъедешь. Гляди, в дороге еще кавалера подцепишь.

— В самый раз!

Ах, как она довольна! Так и сыплет смешком, норовит перегнать бабушку в словесном состязании.

— Ить еще девчонкой я отца пытала: «Батька, когда придет той день, что я от пуза лаптей не увижу?» Думала, не дождусь. Ить дождалась. Не позабыл меня бог.

— Бог-то бог, да будь сам не плох.

— Переменилась я, Серафима, себя самое не узнаю. Ужли те кожа да кости были мною?

— Чего говорить! Роскошь пушит, горе сушит. Смотри, у зятя не оскандалься, на прежнюю дорожку не свороти.

— Не, будь покойна. Тебе да Динке за все, за все спасибо.

Она утирает слезы. Бабушку трогает Алексевнина искренность, она сама готова расплакаться, но что за порядок — разнюниться перед дорогой, и бабушка продолжает шутить:

— Спасибо на вешалку не повесишь. Не забывай голос оттуда подать.

— Ить как жа: подам!

Вечером Ивановы устраивают Алексевне и Кате Швидко настоящие проводы. Пышную речь произносит Андрей Хрисанфович, Юлия Андреевна уговаривает Катю взять на память от нее серебряную ложечку, дарит сирень. Никто в эти минуты не помнит, хорошо ли, дурно о ком думал, нет здесь ни Коряги, ни Хитрого Черта, ни Катьки из бабушкиного рассказа, а есть две славные женщины, отправляющиеся в дальнюю дорогу.

Бабушка давно изменила мнение о Швидко, теперь она говорит о ней: «Сладкая, как пряник», а когда Дина напомнила ей ее недавние высказывания, бабушка без обиды сказала: «Конь о четырех ногах и тот спотыкается».

Дина подходит к Екатерине Швидко:

— Пожалуйста… берегите Алексевну!

Она хотела сказать: «Пожалуйста, извините меня, я плохо о вас думала… я была несправедлива», но вырвалось другое и, как ни странно, произвело впечатление.

— Да, Дина, — говорит, помрачнев, Швидко. — Мне до конца дней чувствовать вину перед матерью.

— Ну, ну! — машет рукой Алексевна. — Ить кто старое помянет… Пойдешь, Серафима, к вокзалу?

— А то! — Бабушка встрепенулась, пригладила волосы.

— Тогда иди одевайся.

— Мне одеваться — голому подпоясаться.

Бабушка выходит, Алексевна и Дина идут за ней. В дверях Дину останавливает Катина просьба:

— Юлия Андреевна, обещайте, что не станете доискиваться, кто писал то письмо. Бог с ним, ладно?

— Ну, раз сожгли его…

Не поняв, о каком письме речь, Дина бежит наверх за своим подарком — ситцевым платочком для Алексевны, который она так старательно выбирала сегодня в магазине.

Миша Бугаев принес Ляльке в подарок маленький, похожий на игрушечный, аквариум. Он умещался на ладони, но рыбки в нем были не игрушечные, а настоящие.

— Мишка, умница! — крикнула Лялька, и переполненная восторгом, обняла Бугаева. Он густо покраснел. — Тетя Саня! — Лялька понесла аквариум на кухню. — Вы только посмотрите!

— По какому случаю фейерверк восторга? — услышал Михаил. На пороге стоял Шурка Бурцев.

Интересно! Стоит Бугаеву придти к Ляльке, как следом появляется Бурцев. Караулит?

— Шура! — окликнула Бурцева возвратившаяся Лялька. — Посмотри на это чудо.

— Его дары?

Шурка мотнул головой в сторону Михаила. Восторженного настроения Ляльки как не бывало.

— Его подарок, — холодно ответила она. — Спасибо, Миша. — Она с величайшей осторожностью поставила аквариум на письменный стол. — Решил задачи по физике?

Бугаев вместо ответа вытащил из портфеля тетрадь. Лялька полистала ее, сверила полученные ответы со своими.

— Верно. — Она поглядела на Бурцева. — Ты чего в дверях застрял? Разве ты не заниматься?

— К наукам тяготения не имею. Любопытством обуреваем, гляну, на какой высоте поставлено высшее образование у вас.

— Пожалуйста, Шура, оставь фиглярство. — Лялька смотрела тяжело, недобро.

Шурка усмехнулся, испанским манером — топнув ногой и подняв руку — изобразил приветствие, вышел, щелкнув каблуками. Михаил сосредоточенно оттачивал карандаш.

— Вы — из-за меня? — Голос Бугаева звучал бесстрастно.

— Что?

— Ссоритесь.

— Мы не ссоримся.

— Но и не дружите?

— Дружу с кем хочу. Открывай задачник.

Михаил отложил карандаш, взялся подтачивать другой. Лялька сидела перед ним, заложив ногу за ногу, он скосил глаза на ее длинные ноги в тонких чулках и подумал, что будь он на месте Шурки, он ни за что бы не ушел.

— Не вздумай с ним связываться, — сказала Лялька.

— Если первым не полезет…

— Даже если первым. Шурка мне не нужен.

— А был нужен?

— Так. Чуть больше, чем другие. И, чтобы между нами, Миша, все было до конца ясно, знай: один раз я с ним целовалась.

Лялька произнесла это небрежно, как нечто само собой разумеющееся. По дороге в школу Михаил признался:

— Мне до тебя ни одна девчонка не нравилась. С самого прошлого года хочу сказать тебе.

Лялька рассмеялась:

— С прошлого? Так давно? А я стала догадываться с ноябрьских. Помнишь, я опоздала на торжественное, мест свободных в зале не было, ты позвал меня и усадил на свой стул.

— И спросил: «На улице дождь?»

— Ага. Я еще удивилась: «Почему дождь?»

— У тебя волосы были влажные, пахли дождем.

— Разве волосы могут пахнуть дождем?

— Могут. Твои волосы всегда чем-то пахнут. Дождем, Солнцем. Цветами.