— Объяснитесь, Радклифф. Вы сегодня в ударе и очень красноречивы. Можно сказать, эффектны. Музыка, что ли, вас подстегнула.

— Вот вам солдат, священник и законовед. Стало быть, все традиционные гарантии против безумия мстительных и наглых невежд. Если где — нибудь и можно узреть признаки назревающих волнений, так это в Мунли. Но дайте капитану Уилсону какую — нибудь дюжину конников — и он вам ликвидирует эти беспорядки одним мановением своей шашки. Не правда ли, капитан?

— Я внимательно слушаю вас, сэр!

— А Джервис — воплощение величия закона. Вы никогда, вероятно, не подумали о том, как дьявольски величественно выглядит закон не для тех, кто дает его, а для тех, кто лишь принимает его. Пусть только Джервис обронит несколько словечек о льготах для наиболее нуждающихся должников, и о поджоге ратуши станут разговаривать не более, чем, скажем, о том, чтобы осквернить ковчег завета. И наконец, все эти людишки столь же чувствительны к словам мистера Боуэна, как женское тело — к синякам. От его проповедей на них нисходит страстная тревога богоискательства, а она разрыхляет самые твердокаменные души. Если же все эти средства не подействуют, заставьте этого скрипача и арфиста испробовать на них свои чары. Во мне они вызывают отвращение, но, судя по выражению ваших лиц во время их игры, они могут заворожить многих злопыхателей в долине.

— Да в этих вопросах вы прямо — таки какой — то Наполеон! — заметила Элен Пенбори, и в ее голосе прозвучала насмешка, — или, если угодно несколько приблизить это сравнение к нашим краям, нечто вроде нашего лорда Плиммона.

— Спасибо, Элен. Ваше второе сравнение показывает, что я нахожусь в достойной компании.

— Плиммоновские мысли обладают такой же убедительностью и захватывающей силой, как и ваши. Еще только вчера он процитировал мне какой — то французский афоризм на тему о браконьерах, и надо сказать, что это прозвучало очень мужественно и выразительно. Ну, вы знаете, там речь идет del'audace[1].

— А тут не над чем особенно потешаться, Элен. Гений в широком смысле — это дерзновенное присвоение власти. Распространяете ли вы свою власть на собственную кладовую или на целый материк — это не имеет существенного значения. Важно хорошенько изучить свой объект. И обычно этот объект, ошеломленный уже тем, что некто взял на себя труд изучить его, отпора не дает. Плиммон тысячу раз прав. Нужда, самая острая и безысходная, как один из элементов нашей программы — вот что в данном случае является единственным действенным средством. Поэтому и речи не может быть о малейшей утечке дичи или других съестных припасов с плиммоновских угодий или об отпуске в долг хлеба из стивенсоновской лавки, так как это только разожгло бы упорные очаги мятежа, источником которого являются избыточные голодные желудки. Вознаграждение, которое мы предлагаем людям за такую простую и нехитрую работу, как добыча и откатка руды, представляет собой наилучшую возможность пропитания из всех, которые когда — нибудь доставались на их долю. Этот важнейший принцип надлежит внедрить со всей тщательностью и так, чтобы его твердо запомнили.

— О боже, боже! — воскликнул Пенбори, и в голосе его послышалось мягкое бульканье. — После всех этих разглагольствований мне уж сегодня ночью никак не заснуть. Знаете, Радклифф, вы форменная язва.

Я прислушивался к тому, как льется вино, и пристально всматривался в лицо Феликса, самодовольно ковырявшего в зубах. Он склонил голову набок и, видно, был чрезвычайно далек от разговора, происходившего в соседнем зале.

— Ну а как же мистер Боуэн? — спросил я вкрадчиво. — Какие таинственные мысли кроются за его молчанием? Или, может быть, он так же властен над своими мыслями, как эти мысли властны над тобою, Феликс?

Выйдя из своего полуоцепенения, Феликс только — только собрался было ответить мне, но тут мы услышали, как Пенбори захлопал в ладоши: на манер восточных деспотов, подумалось мне. Мы с Феликсом снова вошли в столовую. С новым интересом я стал присматриваться к Рад- клиффу. Опустив голову, он сосредоточенно уставился своими выразительными и саркастическими глазами в свой наполовину опорожненный стакан.

Мы играли охотно, так как чувствовали, что все сидящие за столом своими взорами настойчиво требуют от нас, чтобы мы разогнали окутывающий их туман забот. Играли мы, должно быть, добрых полчаса. После этого нас отпустили, и Джабец, ухмыляясь мне и Феликсу так, будто на нашу долю выпал большой успех, повел нас назад в кухню, где престарелая дева Агнес по — матерински погладила Феликса по волосам и даже меня наградила сестринским взглядом. При этом она начала рассказывать нам некую длинную историю о том, как она однажды ездила в Лондон в качестве швеи — мастерицы какой — то фирмы, выполнявшей поручения королевского двора; быть может, фирма эта работала для той самой знати, сказала Агнес, перед которой Феликс будет играть когда — нибудь на своей скрипке, — а уж дальше подняться некуда. Судя по тому, что Агнес чуть не лопалась от гордости, сообщая нам об этом, было ясно, какое огромное значение она придает подобным переживаниям. Шутка ли, коснуться края королевской мантии! Джабец, очевидно, уже не раз слышал сие повествование, но тем не менее он почтительно помалкивал, пока Агнес живописала затасканные и сомнительные подробности этой истории, смакуя каждую из них. Он только изредка кивал нам, как бы подчеркивая, в каком, дескать, мы находимся избранном обществе. Вся эта болтовня о знати и великосветских покровителях была каплей, переполнившей чашу волнений Феликса и окончательно выбившей его из состояния душевного равновесия. Покачиваясь и произнося что — то невнятное, он обалдело таращил глаза на Агнес, которая держала его за руку. Так как мне казалось, что Феликс уже вполне дошел до точки, когда он в силах вытерпеть безжалостное давление со стороны своего отца, я предложил ему отправиться домой. Джабец величаво поблагодарил нас от имени своего хозяина и выразил надежду, что за этим последуют дальнейшие приглашения, о сроках которых мы будем извещены в должное время.

Мы с Феликсом покинули этот дом. Выйдя на главную аллею, я оглянулся и увидел Элен Пенбори с капитаном. Повернувшись к нам спиной, они гуляли по террасе.

У ворот, которые вывели нас на шоссе, Феликса ждал отец — нервный, суетливый человечек: его голос напоминал звук флейты, через которую с силой выдувают струю воздуха. Он выхватил у сына скрипичный футляр и в волнении стал приплясывать вокруг нас, как разыгравшаяся овчарка. Нам было нелегко идти, мечась между ним и тенями, отбрасываемыми высокой придорожной оградой.

— Ради бога, Феликс, — взмолился я, — попроси — ка твоего старика, чтоб он наконец решил, по какой стороне дороги предпочитает идти! Он и так закружил уже нас обоих, а меня так даже расстроил.

Но Феликс продолжал расписывать события, происходившие в барском особняке. Оглушенный спесью и удивлением, он не обращал на меня ровно никакого внимания.

— Значит, все эти особы и в самом деле были там? — спросил мистер Джеймисон.

— Все.

— И мистер Пенбори, и его преподобие Боуэн, и мистер Радклифф?

И мистер Джервис!

— О, разумеется. Подумай только, Феликс, как это я о нем забыл! Чтобы я да забыл о мистере Джервисе! О самой светлой голове во всем Мунли!

Папаша Феликса толкнул меня под локоть и смущенно захихикал. Не желая казаться грубым и готовый в эту мирную ночь сносить любые, даже самые невообразимые чудачества, я тнхим голосом ответил, что он, по — видимому, действительно опростоволосился на этот раз, забыв о Джервисе.

— И мисс Элен! — дополнил Феликс. — Она со мной разговаривала.

— Мисс Элен? Разговаривала с тобой? Да она прямо ангел, эта барышня.

— Был еще военный, капитан Уилсон.

— Настоящий военный?

— Еще бы не настоящий! Мундир так и горит — и красное там и всякое такое. Шикарный человек! И прямой, как палка.

— Небось ухаживает за мисс Элен, не так ли, Феликс? — спросил мистер Джэймисон, и голос его вдруг сделался глухим и торжественным, как могильная плита.