— Держи его! — приказал он подскочившему шоферу. — Да не того! Того я сам возьму. Этого, чтобы не путался под ногами. — И кинулся вслед убегавшему Хачизову, догнал его в несколько прыжков.

Вот уже щелкнул замок наручника, второй для верности капитан уже намеревался закрепить на своей кисти, но не успел: правая рука понадобилась ему для движения, с которым нельзя было медлить и долю секунды. Пистолет как бы сам по себе оказался выброшенным на уровень глаз. Он был направлен на двоих, которые двигались на капитана с вполне определенными намерениями. Евсеев подозревал, что такой сюрприз возможен: хоть автофургон и не предназначен для перевозки людей, исключения делаются чаще, чем можно предполагать.

Оба были вооружены. Но не страх почувствовал капитан, увидев в руках одного обрез. Единственная мысль была: неужели уйдет? Ну нет!

Пули одна за другой взметнули фонтанчики земли у ног надвигавшихся на него бандитов.

— Бросай оружие!

Этот приказ капитана, подкрепленный еще одним выстрелом, возымел действие. Полетели на землю и обрез, и нож.

Но Хачизов успел отпрыгнуть. И в это мгновение раздался пронзительный женский крик:

— Нет! Не уйдешь!

Минаба выпрыгнула из машины с такой быстротой и легкостью, словно у нее были крылья. Хачизов обернулся на крик и замер, глядя на девушку, будто на привидение. Его замешательство продолжалось какой-то миг, но Минабе хватило этого мига, чтобы оказаться рядом с Хачизовым. Она вцепилась в него так крепко, что Евсеев успокоился: не уйдет! У него есть несколько секунд, чтобы подобрать брошенное оружие, запереть в фургоне обоих бандитов вместе с мордастым водителем.

Потом он займется Хачизовым и вызовет по рации подмогу.

Цена шестой заповеди

— Ну-ка попробуйте убить человека! Убейте человека, сделайте в нем дыру величиною с кулак, чтобы его мозг брызнул на ваш зеркальный пол... Вот что значит убить человека.Джек Лондон

Сколько же я его не видел? Лет пять. Нет, четыре с половиной...

И вот стоит спокойненько так у калитки и мне маяк дает, — мол, попридержи зверюгу. А Рэмбо уже с лая на хрип съехал — до того увлекся.

Я кричу: цыц, Рэмбо, с-сукин сын! А он не слышит (делает вид, что не слышит) так разохотился. На забор прыгает, зубами щелкает. Ну, волчара, ну, зверь! Хороший сторож. Вот только бы жрал поменьше — цены бы ему не было.

— Цыц, Рэмбо! — и под ребра ему ногой. Да я в кроссовках, ему не очень-то и больно. Вернее, совсем не больно, попробуй прошибить такую тушу. Но обидно. Сразу заглох. Заскулил. Он такой — провинится, потом переживает. Понимает все, как человек, с-сукин кот.

Схватил я его за ошейник и пристегнул на цепь. А этому, как его звать? вот память стала, забыл за эти годы, заходи, мол, сколько зим, привет.

— Привет, привет! — заходит, щурится. Руки потирает. А сам — почти не изменился. Немножко, разве что, круглей стал, раньше совсем худой был. Или, может быть, шмотье цивильное — джинсики, рубашечка его немножко изменили. Там, в хэбэ, все одинаковыми казались, нескладными, худыми. Но рыжий такой же, глаза светлые. А на левом — рыжинка. Так, не бельмо, а меточка, зайчик. Бог метит шельму.

— Собачка у тебя с норовом. Злая.

— А кто сейчас добрый? Ты добрых где сейчас видел?

Хмыкает, да, мол. А сам озирается, как я, смотрит, устроился. А я ничего устроился, неплохо. Дом. Гараж. Сад. Баня. Столик стоит под старой сливой. Вот так.

— Ну, садись. Сейчас баба накроет на стол. Посидим, потрекаем.

А он стоит, все осматривается.

— Не кисло, — говорит, — ты живешь.

— Я старался.

— Я знаешь, вообще-то поговорить с тобой заехал.

Вот оно: по-г-оворить. Егор. Е-г-о-р его звать. Вспомнилось сразу...

* * *

...— Ег-гор! — подлетает к нему Мишка Донской, и н-на! ему под дыхалку. И он скрючивается, ртом воздух ловит. Больно, когда под дыхалку бьют...

Кабанил его тогда Мишка по-черному. Он тогда «дедушка» был, а мы — «помазки», весной призывались. Вместе с ним, с Егором, и приехали. Считай, земляки, зёмы. Только я с Города, а он километрах в ста жил, где-то на поселке. А вообще он не местный, родители его привезли то ли с Урала, то ли с Сибири. Он и «г» не по-нашему, не по южному выговаривал. Не мягко, с придыханием «х», а твердо — «г». Вот Мишка Донской, а он тоже со Ставрополья откуда-то, к нему и прицепился. Переучивал его, как надо «г» говорить. Или еще Егор «че» говорил. Мишку это вообще бесило. «Козел! Не «че», а «што»! — И сапогом ему по яйцам. Подкреплял, так сказать.

Нас тогда, всех молодых, здорово кабанили старики. Мне, правда, «дедушка» более спокойный достался. Придешь к нему вечером, пожелаешь спокойной ночи. Мол, спите, «дедушка», вам до дембеля столько-то дней осталось. А он, если в добром настроении, — просто в морду плюнет. А если сердитый — может и кулаком плевок размазать. Зато спать давал. Почистишь ему сапоги после отбоя, воротничок постираешь, выгладишь, подошьешь, как полагается, — и до подъема можешь дрыхнуть.

А Егорке и по ночам доставалось. Лежишь, бывало, спишь, а он «р-р-р, тр-р-р» — под шконками ползает. И рычит, как автомобиль. Это он правила вождения Мише Донскому сдавал. Или вытащит Миша из постели такого же чмушника зашуганного и — д-з-д-з, руки растопырят, налетают друг на друга, жужжат, авиационный бой изображают. А Миша смотрит, балдеет. Бессонница на него напала перед дембелем. А только не пришлось ему в дембель со своими откинуться. Под самый праздник, на седьмое ноября его в дисбат. На год. В Ухте, говорят, трибунал был показательный. За несколько дней до дембеля не повезло... А тоже за «сынка» влетел. Зашугал он одного так, что тот повесился. Не до смерти, откачали. А когда его в дурдом привезли, — чтобы «седьмую степень» влепить и к мамке отправить, он и колонулся. Мол, Донской меня довел. Ну и повязали Мишаню, пришлось ему еще годик отдохнуть от гражданки, да не где-нибудь, а в дисбате.

А потом перестали Егорку чуханить. Совсем перестали, правда, это уже на втором году было.

Все равно, очень скучно было нам, южанам, на севере. Особенно зимой. Снег, мороз, тайга... Иногда мы завидовали тем зэкам, которых караулили...

* * *

— Ты Мишу-то Донского помнишь?

— А как же не помнить. — Егор отпил из кружки вина, у меня такие кружки есть глиняные, бочоночки. Я вино люблю из них пить. Свое вино, из погреба. Не то, за которым ханыги по очередям давятся, а настоящее, с бочки. Хороший был парень Мишаня. Да жаль парня, раскрутился тогда на зону. Или на дисбат?

— На дисбат. А как ты ему вождение сдавал?

— Все сдавали.

— Я не сдавал.

— Ну это тебе, значит, не повезло просто.

Смеется, закурили. Тут нам баба моя жратву подгоняет. Вина еще кувшинчик. Не друган мне этот Егорка, но гость все же. Так. Где ж он эти пять лет был? Не писал, знать о себе не давал, а тут на тебе — заявился. Мы с ним вместе и на дембель ехали, в Городе на вокзале и расстались. Он свою котомку закинул на погон на красный, ручку пожал, и привет. Ой, нет, вру, что не писал! К Новому году пару раз открытку присылал. Только я ему не отвечал. К нему вообще отношение было странное. Друзей у него не было в армии. Его даже сторонились слегка после того случая...

* * *

...Да, на втором году его перестали чуханить. Правда наших дедов уже не было. Пришли на их место бывшие «черпаки», а мы уже стали «гусями ВВ».