«Как бы не зазимовать, — подумал он, — надо решаться на что-то».

Да, оказаться зимой в лесу без крова, теплой одежды, надежных средств передвижения — значит обречь себя на бесцельную гибель.

Прошло еще несколько дней, уже миновало 10 октября, глубокая осень могла в любой день уступить свои права зиме, а она по всем признакам обещала быть в этом году ранней. Орлов и Васильев понимали, что пришло время попытаться выехать на другой берег, к своим.

И вот однажды утром Васильев протянул Алексею листок бумаги.

— Шифровка.

В ней было четыре слова: «Разрешаем выход двумя группами».

Орлов вспомнил, что Саша Ржанский просил взять его с собой, на свободную советскую землю. «Что ж, пусть едет с нами», — подумал Алексей.

В день очередной встречи с Сюкалиным в Вертилово пошли оба. Петр Захарович ждал их, приготовил баню, а когда они мылись, — наблюдал за улицей, готовый в любую минуту предупредить, если появится какая-либо опасность.

— За баню тебе спасибо, Петр Захарович, — сказал Орлов, когда садились пить чай, — но теперь еще заночевать придется.

— Заночуйте, успеете и в другие дни в своей яме померзнуть, — ответил Сюкалин и, немного подумав, добавил: — Время-то, Алексей Михайлович, одна неделя до Покрова осталась, а после у нас опасно в озеро выезжать.

— Лодку с утра посмотрим, а ехать… Решим так: вечером восемнадцатого.

Утром Сюкалин и Орлов прошли метров восемьсот вдоль берега.

— Вот она, ваша лодка, — сказал Петр Захарович.

— Где?

Орлов видел только какой-то кол, одиноко торчащий из воды. Потом присмотрелся, заметил: на самом дне лежала затопленная лодка.

— Ловко придумал, Петр Захарович.

— Так-то надежнее.

Лодку вытащили на берег, замаскировали хворостом.

Поздно вечером Сюкалин сходил на базу к разведчикам, принес оттуда радиопередатчик и спрятал его в надежном месте.

К деревне Вигово, что в нескольких километрах от Великой Губы, приближалась лодка. В ней сидели двое пожилых мужчин. По их одежде нетрудно было догадаться, что это рыбаки. Они ехали не спеша, работая веслами с тем размеренным и ровным ритмом, какой могут сохранять только опытные гребцы.

Когда лодка поравнялась с крайним домом деревни, с берега послышались голоса:

— Юрьев, Романов, причаливайте.

Они взглянули на берег: двое в форме полицаев, а рядом с ними человек в штатском что-то кричали им и размахивали руками.

— Кажется, нас кличут, должно, староста, — сказал Юрьев.

Причалили. Один из полицейских подошел ближе:

— Кто Юрьев?

— Я Юрьев, — ответил один из рыбаков.

— Пойдем к вам в дом.

— Надо бы рыбу сдать, — заметил Юрьев.

— Потом сдадите, скорей, — заторопил полицейский.

И они пошли.

В квартире Юрьева полицейские произвели обыск. А потом один из них скомандовал:

— Собирайтесь, поедем, и ты, бабка, тоже.

Хозяйка заплакала.

— Не реви, Евдокия, никакой нашей вины нет, отпустят, — успокаивал жену Юрьев. — Поесть-то можно? С утра ничего не ел.

— Давай, только поскорее.

Павел Петрович присел к столу, взял кусок рыбы. Но аппетит пропал, не до еды в такой час. Старушка оделась, завернула в тряпицу кусок хлеба. И они, подгоняемые полицейскими, вышли из дому.

Было уже темно, когда их привели на берег. Приказали сесть в моторную лодку, в которой уже был Романов, сосед по дому, товарищ по работе, а теперь и друг по несчастью.

«Уж не узнали ли о моих встречах с Орловым, — думал Юрьев, — где-то в кармане была записка от него, та, которую Максимова принесла. Алексей Михайлович писал, чтобы пришел к нему».

Незаметно сунул руку в карман, прячась от полицейских за спины жены и Романова. Нащупал записку, зажал ее в кулак. Потом медленно вынул записку и как будто пытаясь ухватиться за борт, протянул руку к воде. Один из полицейских нагнулся, взглянул на Юрьева, скользнул глазами по борту. Но не заметив ничего подозрительного, выпрямился, повернул голову в другую сторону. В этот миг Павел Петрович разжал кулак, и никем не замеченная бумажка скрылась в волне.

Их привезли в Великую Губу и доставили в полицейское управление. Дежурный офицер приказал обыскать. Полицейские, обшарив карманы Юрьева, повернулись к старушке. Тут из ее рук выпал сверток.

— Это что? — по-фински спросил офицер.

— Что это? — уже по-русски закричал один из них и зло взглянул на Юрьеву.

— Хлеб, хлеб там, — торопливо ответила она, нагнувшись за свертком.

Раскрылась дверь. На пороге появился начальник полиции Туомава, высокий, с серыми, злыми глазами.

Дежурный офицер и полицейские вытянулись, замерли. Начальник повернулся к арестованным.

— Коммунист? — указал он пальцем на Юрьева.

Арестованные молчали.

Офицер доложил начальнику, и тот быстро что-то проговорил. После этого Юрьеву и Романова куда-то увели. Перед врагами остался один Юрьев. Небольшого роста, коренастый, он спокойно стоял перед верзилой-начальником и, казалось, не обращал внимания ни на злобные выкрики офицера, ни на яростные взгляды полицейских, готовых броситься на него. Ему вспомнилось все, что он пережил за год войны: и надругательства непрошеных гостей, и выселение из родной деревни, и слезы жены, выгнанной оккупантами из своего дома. И он подумал: «Видно, и мне суждено постоять за своих. Ничего не добьются они от меня».

Офицер прокричал ему прямо в лицо, а другой перевел:

— Вы, Юрьев, встречались с партизанами? Нам известно, что ездили в Липовицы. Расскажите нам, кого из партизан знаете, где они сейчас?

— Никого я не знаю, — ответил Павел Петрович, — и ни с кем не встречался.

— Зачем неправду говорите? Вы ездили в Липовицы, встречались с Максимовой, а у нее были партизаны. Она во всем призналась.

— Ездил за ягодами и к Максимовой заходил по-свойски, сродни она нам. Партизан у нее не было. А если Надежда напраслину на меня возводит, то этого бог ей не простит.

— Врешь, собака! — закричал офицер. А начальник полиции кивнул полицейским. Они кинулись к Юрьеву, стали бить резиновыми хлыстами. Один больно ударил его кулаком в подбородок. Павел Петрович с трудом удержался на ногах.

Снова начали допрашивать:

— С разведчиками встречался? Где они сейчас?

— Не видел, не знаю.

— Врешь! — И опять посыпались удары.

Потом опять допрос, и снова избиение, еще более жестокое.

Наконец Юрьева увели, втолкнули в какую-то темную комнату. Вызвали его жену. Потом она вернулась, и на допрос потащили Романова.

Далеко за полночь Юрьева с женой вывели из камеры на темную безлюдную улицу, втолкнули в машину. В окошечко они увидели, что их везут к кладбищу.

— Ну, Евдокия, кажись, расстреляют нас.

— Что ж, старик, вдвоем жили и умрем вместе.

Но кладбище проехали, а машина все шла вперед. И вдруг мелькнул огонек, затем показались дома. Космозеро. Машина остановилась.

— Выходи! — закричал полицейский.

Их повели к двухэтажному дому, обнесенному колючей проволокой. «Здесь, кажется, был детдом», — подумал Юрьев. Поднялись на второй этаж. Один из конвоиров открыл какую-то дверь и втолкнул в камеру старушку Юрьеву. Но та резко рванулась назад и крикнула:

— Павел, возьми хлебца-то, — и, развязав тряпку, стала торопливо разламывать каравай.

Полицейский вырвал у нее из рук хлеб:

— Сатана! — выругался он и бросил хлеб в дальний угол.

Другие кинулись к Юрьеву, затолкали в камеру.

…И вот уже две недели сидит он в космозерской тюрьме. Дважды его водили на допросы в отдельный домик, что в полукилометре от тюрьмы. И сегодня снова привели сюда.

Павел Петрович стоит перед столом офицера и видит все то же перекошенное от злобы лицо. Тот же большой стол. А за спиной Юрьева, он знает, застыли двое рослых охранников. У них — гладко оструганные метровые палки. Дважды его избивали этими палками до потери сознания, но он устоял, не испугался пытки, не сказал ни слова. Его спина исполосована. И все-таки он и сейчас ничего не скажет им. Он вспоминает свой арест, все что было до этого, что пережил в тюрьме. Он готов снова перенести такое же, лишь бы не нашли подпольщиков. Да, он встречался с партизанами, встречался с Орловым, носил ему хлеб, выполнял его поручения, а зимой укрывал в своем доме, помогал уйти от погони. Но этого признания они у него не выбьют.