Я собрал его и опять посмотрел на часы: еще двадцать минут.

Черт! Никакого терпения не хватит на то, чтобы высидеть без дела оставшиеся два часа. Напрасно я отпустил Терещенко одного. И напрасно дал себя убедить в том, что одному будто бы легче пройти по городу…

Как сейчас там, у нас? Что получилось из всей этой затеи Глушко?

Проснулся я от осторожного стука в ставень. Коптилка погасла. Было совершенно темно. Руки и шея затекли от неловкого сна за столом.

Стук повторился.

Кто бы это мог быть? Терещенко сказал, чтобы я никого не впускал. Но ведь это может быть кто-нибудь, пришедший на явку так же, как пришел сюда я в первый раз. Или кто-нибудь из соседей?.. Но сколько времени сейчас?

Я бесшумно подошел к ходикам, нашел стрелки, ощупью определил: без двадцати шесть. Значит, сейчас уже светло…

Кто-то прошел вдоль стены, подергал дверь, опять постучал.

—

Николай Иванович! — услышал я приглушенный мужской голос.

Терещенко не вернулся. Сволочь я… Он был прав: нельзя было идти ночью. И уж, во всяком случае, нельзя было идти одному.

Теперь уже я не рассуждал. Я прошел в сени, открыл дверь. Яркий свет хлынул мне в глаза, я зажмурился и не сразу узнал стоявшего передо мной человека.

—

А где Николай Иванович? — спросил он подозрительно.

Видел он меня только дважды — в балке, когда я толковал с мальчишкой, и потом на улице, перед встречей со Штанько. К тому же я только что побрился… Его нельзя отпустить, этого типа, раз он сам попался мне в руки.

—

Он спит, — сказал я. — Входите.

Шпик колебался. Было видно, что он никак не рассчитывал нарваться на чужого человека.

—

Я, пожалуй, попозже… — промямлил он. Чего ж его б-будить…

Он сделал движение от двери, но я перехватил его правой рукой, втянул в сени и, подтолкнув сзади, впихнул в комнату. Он здорово перетрусил, этот тип, или был ошеломлен, потому что

сопротивлялся

н

е энергичнее, чем пятилетний младенец. И слава богу, потому что я не знаю, как справился бы с ним, действуя одной только рукой.

Я втолкнул его в комнату, ошупью нашел ставень, распахнул его.

Шпик стоял посреди комнаты, глаза его растерянно бегали, тюбетейка с нелепой лихостью сбилась на ухо.

—

А где… Где Т-терещенко? — запинаясь, спросил он.

—

Мы подождем его с вами. А пока побеседуем. Садись.

Косясь на меня, он послушно опустился на табурет.

—

Сколько тебе платят, паскуда?

—

Вы один здесь? — спросил он.

—

А ты что — боишься свидетелей?.. Со Штанько ты давно знаешься?

—

Со Штанько? — Он бросил на меня быстрый взгляд. — С каким Штанько?

—

Что ты прикидываешься? Три дня назад я тебя видел вместе с ним. Ты встретил его на этой… Как она называется на вашем собачьем языке? Гитлерштрассе, что ли…

Он явно удивился.

—

П-послушайте, а кто вы такой? Откуда вы з-знаете Штанько?

—

Твое какое дело? — прикрикнул я. — Я задаю вопросы.

Но теперь ни тени испуга не было на его лице. Он повернулся к столу, положил на него руки, прищурившись посмотрел мне в глаза.

—

С-слушайте, а вы не Громов из отряда Г-глушко?

Я оторопел.

—

Несколько д-дней назад вы приходили на Т-тракторную к Васильчуку. Потом в-вы говорили с-с Петькой, а позавчера… да, п-позавчера вы поймали его возле с-станции?

—

Да вы-то кто такой?

Он поднялся. Широкая улыбка появилась на его худом и некрасивом лице.

—

Я Ж-журба. — Он протянул мне руку. — Я должен был п-перехватить Романюка, если он придет на явку.

Но я еще не очень верил ему, хотя и вспомнил, что Терещенко тоже называл мне эту фамилию.

—

Ну, хорошо… А все же откуда вы знаете Штанько?

—

Мы о нем д-давно уже знаем… Теперь его выпустили, и он решил устроиться здесь.

—

Ну? И устроился?

—

На к-кладбище.

Теперь я протянул ему руку.

- Ну, ладно. Мир.

Он усмехнулся.

—

Мир.

Я сказал, что очень боюсь за Терещенко. Он ушел вчера, часов около десяти, обещал вернуться через три часа…

—

Н-ничего с ним не сделается, — сказал Журба. — Не т-такой человек. Давайте-ка лучше ч-чай пить.

Видимо, он был здесь своим человеком: хозяйственно растопил печь, поставил чайник, потом вдруг исчез и через несколько минут вернулся с бутылкой молока.

—

К-козье, — сказал он. — Хорошо к кипятку д-добавить.

Он заикался в общем не часто и не очень сильно, но всякий раз, наталкиваясь на труднопроизносимый звук, вытягивал шею, будто хотел посмотреть на собеседника сверху.

Он тоже ничего не знал ни о Балицком, ни о Глушко, ни о радиостанции. «Чем меньше знает об этом народу, тем лучше», — сказал он, но обо мне и о том, что я должен прийти из Соломира, он слышал от Махонина и еще от какого-то Синицына, так как должен был дежурить возле дома Васильчука, чтобы перехватывать людей, приходящих на явку.

—

А как вы можете узнать, на явку идет тот или иной человек или нет?

—

Я всех с-связных знаю. А если н-новичок придет, тогда… т-тогда…

Мы перекусили уже, когда раскрылась дверь и в комнату вошел Терещенко. Он не удивился, увидев Журбу, и только чуть усмехнулся, когда тот рассказал, как я захватывал его в плен и как мы оба приняли друг друга за шпиков.

—

А дома-то что у тебя? — спросил он.

Журба сразу помрачнел, и лицо его приняло

то же растерянное, испуганное выражение, с каким стоял он здесь, когда я впихнул его в комнату.

—

Н-не знаю… Жена д-дома осталась.

Flo

з-зачем она им?.. — опросил он с ноткой мольбы в голосе. — Ведь она т-только хозяйством занималась, она д-даже не з-знает, что я…

Он замолчал и разглядывал пустую кружку, боясь поднять на Терещенко глаза.

—

Моя жена тоже ничего не знала, — жестко сказал Терещенко. —

И

Васильчукова — тоже. И я тебе, Сашко, не раз говорил, что ее надо отправить в село. — Он помолчал. — Надо

было.

Поникший и посеревший, будто придавленный страшным грузом, неподвижно сидел Журба. По» том он поднял голову, и я увидел его потухшие глаза.

—

Ты это точно знаешь? — почему-то шепотом спросил он.

—

Да, — кивнул Терещенко. — Я встретил ее на углу Колокольной… Детей с ней не было.

Минут через десять, оставив Журбу одного, мы вышли из дому.

—

Махонина в городе нет, — сказал Терещенко. — Его заменяет Синицын. Он в курсе…

Сразу же за воротами он прошел вперед, я отстал от него метров на десять — пятнадцать. Мы свернули на Арнаутскую, прошли мимо уже знакомой мне Тракторной, мимо огорода, где копался когда-то Петька, поднялись в город и недалеко от элеватора свернули в поперечную улицу. Возле ворот небольшого двухэтажного домика Терещенко остановился, поджидая меня. Потом по скрипучей деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. В голой, нежилой комнате с давно не мытыми окнами у стола сидел с немецкой газетой в руках человек в вышитой украинской рубахе.

Я стукнул дверью, он опустил газету, и я увидел скуластое лицо и узкие, чуть припухшие глаза.

—

Эге ж! — усмехнулся Синицын. — Пожаловал наконец… Тогда убежал, а сегодня, ядрена палка, сам в гости пришел. Где ж ты пропадал все это время?

Мне не понравились и это «ты» и «ядрена палка». Они, может быть, и уместны были для маскарада возле элеватора, но казались совершенно ненужными сейчас.

—

Терещенко передал бумаги, которые я принес… — сказал я, избегая обращения. — Что там с нашим отрядом? Где они?

—

В порядке твой отряд… Мы наладили рацию и вовремя передали Балицкому. И твой отряд уже не совсем тот, из которого ты пришел.