Едва улеглись страсти и сердце снова вошло в свой обычный ритм, он поднялся с дивана, тут же натянув на голое тело тончайшей шерсти пуловер и домашние спортивные штаны.

Перевернувшись на живот и подперев голову руками, Клара осталась лежать на диване. Ей нравилось созерцать своего возлюбленного именно в таком качестве – сытым и удовлетворенным. Ей нравилось, как он сидит в свободной, непринужденной позе. Нравилась орлиная сосредоточенность его глаз, зорко и пристально всматривающихся в одному ему доступные дали. И неважно, что глаза эти смотрели уже мимо нее. Главное, чтобы он был, как сейчас, всегда рядом.

А Гроссе в данный момент занимали куда более трезвые мысли. И несмотря на то, что именно Клара являлась главным объектом его сложных психологических выкладок, размышления эти не имели ничего общего с чувственным томлением, одолевавшим его партнершу.

- Э-эрих, – не выдержав наконец затянувшегося молчания, мягко напомнила о себе она. – Ты опять ускользаешь от меня.

Он не ответил, лишь скользнул по ней рассеянным взглядом. Отсветы абажура, падавшие на его застывшее лицо, придавали ему сходство с бронзовым сатиром.

- Иногда я чувствую себя такой уставшей, будто мне уже сто лет, – пожаловалась Клара. – Скажи, Эрих, я нужна тебе?

- Ты единственный человек в мире, который мне действительно нужен, – отозвался он, продолжая смотреть в пустоту. И в голосе его не было ни тени иронии.

- Тогда почему ты всегда так суров со мной?

- Всегда ли? – Он соизволил сконцентрировать на ней свой взгляд. – Тебе было плохо в моих объятиях? Или они тоже показались тебе суровыми?

- Нет, Эрих. Не показались. Но именно после них я чувствую себя особенно неуютно, когда все остальное время ты смотришь сквозь меня.

- Клара, дорогая! Тебе ли не знать, как выматывает меня работа – и физически, и морально.

- Знаю, Эрих. Конечно знаю. И пытаюсь разделить с тобой все тяготы, насколько хватает моих сил. И даже сверх того. Но, видишь ли, сложность в том, что кроме коллеги я еще и женщина. Любящая женщина, Эрих! Надеюсь, ты сумел заметить, что я люблю тебя?

- Не беспокойся. Я знаю это со времен всемирного потопа, – с усталой задумчивостью подтвердил он. – Пятнадцать лет! Целая жизнь. Или один миг. Безумно много. И ничтожно мало. Впрочем, для одной женщины однозначно многовато. Особенно если учесть, что скоро ты начнешь стареть. – Теперь он смотрел на нее с веселой иронией. – По-моему, самое время разменять тебя на две по двадцать.

Она напряглась от его недоброй шутки и даже побледнела. Но он не мог этого заметить, так как свет торшера не попадал на ее лицо. Клара села, спустив ноги с дивана и завернувшись в плед.

- Скоро, говоришь? Я удивляюсь, как до сих пор еще не превратилась в древнюю старуху. Я чертовски устала, Эрих. Устала от работы, от вечного страха и угрызений совести, которые особенно выматывают по ночам. Ничего не могу с собой поделать, уж извини. Я устала любить! Да-да, Гроссе. Любить тебя это сущая мука.

- Ты хочешь сказать, что устала от меня? Это что-то новенькое. – Он всматривался в нее долгим изучающим взглядом. Но что он мог увидеть. Увы, в ней не было уголка – ни на теле, ни в душе, которого бы он не знал. Так, по крайней мере, ему казалось.

Вот она, вся здесь: едва обозначенная грудь, под которой ничего не стоит прощупать ребра, узкие плечи, высокая жилистая шея. Ее руки, с тонкими, как у музыканта, пальцами – нервные, подвижные, быстрые над операционным столом и такие требовательные, волнующие и нежные в минуты близости, умеющие пробудить в нем самые затаенные желания и чувства.

Он попытался вспомнить, была ли она и прежде такой худой. Но память хранила лишь тепло ее тела,так шокирующе нежданно прильнувшего к нему в ту памятную первую ночь.

Ему нравились ее полные губы, удивительно чувственные для такого сухого желчного существа. Днем она обводила их темно-красной помадой. Но и сейчас они казались сочной спелой ягодой или каплей крови. Ее глаза! Они обладали таинственной, магической силой и, словно два больших мохнатых зверя, жили самостоятельной жизнью на ее лице. Стоит вглядеться в них попристальнее, и они тотчас начинают затягивать, засасывать тебя, как ночная топь, как черные дыры Вселенной, стремясь поглотить целиком.

Но нет, ему это не грозило. Он знал, ей никогда не завладеть им, не победить. Воля против воли. Фанатизм против фанатизма. К чаше его весов добавлялось и то, чего не было у нее – жестокость. Именно жестокость давала ему надежную защиту и преимущества в их затянувшемся поединке.

- Устала любить? – Он вперил в нее пронзительный взгляд из под прищуренных век. И подозрительно осведомился: – Может тебе нужен кто-то другой?

Его допрос не имел ничего общего с ревностью, а страх лишиться ее преданности – с любовью. Но она этого пока не понимала.

- Да как ты мог такое подумать! – Она сползла с дивана на ковер. Порывисто обвила руками его колени, прижалась к ним щекой. Но время для ласк определял Гроссе, и она не посмела даже коснуться его губами. – Я хочу только чуточку больше тепла. Видишь, я не говорю: любви. Хотя бы тепла.

Он разжал ее руки, резко поднялся и, не сказав ни слова, вышел на балкон.

Балкон парил над потонувшим во мраке и оттого казавшимся бездонным садом. Сонный ветер чуть слышно шелестел острыми листами бамбука, заставляя постанывать их тонкие, гибкие, трущиеся друг о друга стволы. Траурной вуалью стелились под лунным ликом облака.

Безмятежное спокойствие ночи раздражало Гроссе не меньше притязаний Клары. Наверное потому, что сам он был навсегда лишен покоя, лишен роскоши обыкновенных человеческих отношений, потребности в близком человеке. Любой, так называемый, близкий человек, по твердому его убеждению, есть не что иное как кандалы на личной свободе. Независимость – вот что ценил он превыше всего. Люди нужны были ему лишь как вспомогательный материал, как средство для достижения намеченных целей. Да, он может, не отягощая себя угрызениями совести, отнять у человека все самое дорогое – свободу, будущее, семью, даже жизнь, но никогда ни за кем не признает права на себя. Пусть каждый отстаивает свои права сам. Пусть защищается от чужого самоуправства... если может. Это не его проблемы.

Мир изначально жесток, и не он его придумал. В нем побеждает и царствует сильнейший. Так было всегда. Так будет. Ураганы, землетрясения, торнадо сметают с лица земли все живое, рушат человеческие постройки, не спрашивая на то разрешения. Такова психология и право стихии. Сильный хищный зверь пожирает слабого. Разве думает лев, преследуя оленя, что у его жертвы есть подруга, возможно детеныши, есть законное право на жизнь. Какое ему дело до всей этой дребедени, когда его желудок пуст. Он живет и действует по правилам сотворившей его природы.

Сильные государства завоевывают слабые. Люди истребляют себе подобных сотнями тысяч... миллионами, топчут чужую религию, культуру. Такова коллективная психология человечества. Сильная личность подминает под себя слабую, травоядную, диктует ей свою волю, заставляет служить себе, уничтожая морально, а если нужно, то и физически. И в этом заключена индивидуальная психология двуногого зверя по кличке homo sapiens – апогея божественного промысла. Сила... сила... сила – везде и во всем. И жестокость. Если целые цивилизации не слишком пеклись о гуманности и добродетели, так стоит ли ему задумываться над этим. Разве у него мало других забот.

Он – человек Будущего. От таких, как он, зависит завтрашний день всего человечества. Бери выше – всей планеты! Он рожден для великих свершений. И никто не вправе вставать у него на пути. Этот мир придуман для него и ему подобных – сильных, умных, энергичных. Более того, мир заинтересован в таких, как он. Поскольку в них и только в них залог его прогресса и выживания.

Он сам себе бог, сам себе идол и сам судья. Все, что не работает на эту идею, он отметает или безжалостно топчет. А все, что работает, столь же безжалостно использует. Клара до сих пор не растоптана и не отметена лишь потому, что нужна ему. О, она даже не подозревает, до какой степени нужна ему! Однако удерживать ее в определенных рамках, на определенной дистанции – дело нелегкое и хлопотное, даже для него.