Еще светло. Погода разгулялась, но чувствуется поздняя осень: дню не хватает яркости. Тусклое небо голубовато-зеленого цвета. Повсюду лужи. Деревья, лишенные листвы, потряхивают ветвями, стыдясь своей наготы.

Поток рабочих подхватил и Липста. Тилцену кажется, будто он соскочил со стремительной карусели. Он чувствует себя малость обалдевшим. Мир перед глазами покачивается.

Свершилось! Мечта о некоей абстрактной работе на некоем призрачном заводе приказала долго жить. Вместо нее есть вполне реальный сборочный конвейер и операция номер двенадцать… Действительность чаще всего оказывается куда проще воображения.

«И это все? — спрашивает себя Липст. — Все на этом и кончается?» Он не верит. Должно быть еще что-то! Ну, а вдруг это «что-то» окажется слишком тяжелым и не хватит сил удержать его на плечах.

Липст вздыхает и поворачивает голову. A-а! Угис все еще идет рядом. В синем плаще вид у него нахохленный. Кажется, он стал еще меньше. А подрезанные при починке рукава плаща и ушастый шлем, который выглядит на нем как детская фланелевая шапочка, делают из Угиса совсем мальчугана.

— Угис, скажи, сколько ты зарабатываешь в месяц?

Угис вздрогнул. Он о чем-то задумался.

— Сколько? Ну, как когда. Семьсот выходит на круг.

— И в других цехах не платят больше?

— Сказанул! Токари заколачивают больше тысячи.

Угис помолчал, потом пристально посмотрел Липсту в глаза и добавил:

— На конвейере я так — до поры, до времени. У меня есть грандиозные планы!

И они снова углубились каждый в свои мысли.

— Липст! Ты не мог бы одолжить мне до завтра трешку? В «Риге» идут «Покорители космоса». Я забыл дома бумажник.

Липст сунул руку в карман пальто, но тут же осознал бессмысленность этого жеста. Мать утром дала на трамвай ровно шестьдесят копеек. А из старых трамвайных билетов и хлебных крошек деньги, к сожалению, не растут.

— Похоже, и я забыл… кошелек дома…

И вдруг Липста передернуло. Будто невзначай он прикоснулся к холодной жабе. В кармане лежали деньги! Двадцать пять рублей.

От неожиданности физиономия Липста вытянулась и приняла абсолютно идиотское выражение, однако он тут же опомнился. Все правильно! Эту двадцатипятирублевку вчера дал Сприцис Узтуп. Как он мог забыть об этом!

— Бери, — сказал Липст, — мельче у меня нет.

Угис вытаращил глаза, но к деньгам не прикоснулся. Уж не намерен ли Липст подшутить над ним?

— Бери, бери! — настаивал Липст. — Завтра отдашь.

Угис взял бумажку, заботливо вложил в блокнот и пожал Липсту руку.

— Этого я никогда не забуду, — взволнованно сказал он. — С этой минуты считаю тебя своим другом. Доверие — самое главное!

«Нет, это говорит не Угис. Это слова какого-то очень рассудительного человека. А может, из какой-нибудь мудреной книги? Поди знай…» Но ведь и Угиса он тоже еще не знает.

С незапамятных времен у Андреевской гавани стоят два газетных киоска. Один, побольше и посолиднее, — около управления пароходства. Второй, маленький и покосившийся, — напротив чайной «Белая чайка». Липсту больше по душе второй — в нем продает газеты его мать, вдова Кристапа Тилцена, старого портовика и партизана бригады Ошкална. До войны она работала на пивоварне. Возвратясь из эвакуации, Маргриета Тилцен нашла только развалины бывшего предприятия пивовара Вольфшмита. Липсту тогда было всего четыре года, он, как говорится, еще под стол пешком ходил. Киоск ее устраивал: работая, мать могла приглядывать за своим чадом.

— У меня есть отец, а вот у тебя нету! — дразнил, бывало, Липста сосед по парте, когда они ссорились.

— А у меня зато есть ларек с газетами… — не поддавался юный Тилцен.

В этом покосившемся ящике под островерхой жестяной крышей Липст в детстве спал на полке с газетами, от которых вкусно пахло типографской краской. Полка была самая обыкновенная, но в воображении Липста она превращалась то в каюту чудесного корабля, то в кабину самолета, то в боевую рубку подводной лодки.

За этим киоском Липст первый раз тайком затянулся папиросой.

Здесь сердце Липста впервые взволновала музыка. То надрывно тоскливая, то бесшабашно бравурная, иногда прерываемая криками, она лилась в вечерние часы из чайной подобно дивному аромату, который изредка приносят порывы ветра с дальних лугов, — во всяком случае, музыка никак не вязалась с пылью и булыжником городской окраины.

У киоска складывались первые представления Липста о людях. Тут постоянно толпились фабричные рабочие и языкастые грузчики. За киоском укрывался от ветра постовой милиционер. Около чайной иностранные матросы сбывали сомнительным типам мелкую контрабанду. В дни получки жены поджидали тут пьяниц мужей. Это было суровое время: черная тень недавней войны еще омрачала жизнь.

Из невзрачного мальчонки Липст как-то сразу вырос в красивого парня. Лицо у него было мужественное, и в кости он был широк, как старый Тилцен. Над светло-серыми глазами чернели густые брови. Крепкий, угловатый подбородок уже окутывала темная дымка. Липст был плечист, словно настоящий грузчик, недоставало ему пока только плотности.

Цветы быстрее растут в душном и знойном затишье теплицы. Человек скорее дозревает на ветру.

Липст уже две недели на заводе. Воскресное утро. Будильник с вечера не заводили, и потому Липст проснулся позднее обычного. Он спал бы и дольше, но острый лучик из щели в ставнях нахально светил прямо в глаза. Затем у Липста возникла некая приятная мысль, и сон окончательно покинул его: в ящике стола лежат три сотенных и одна пятидесятирублевка. Он сам положил их туда вчера. Сегодня он купит брюки. Со следующей получки можно приобрести пиджак, потом туфли. И обязательно самые лучшие, наивысшего качества. За ними последуют модное короткое пальто и велюровая шляпа. Разумеется, он не станет нахлобучивать ее по-пижонски на самые глаза, до этого он не опустится. И если потом встретит одного человека… Да, тогда он хладнокровно приподнимет шляпу:

— Здравствуй, Юдите! Ну, как поживаешь? Когда-то мы были знакомы, правда ведь?..

Это, так сказать, стратегический план Липста. Тысячи раз продумал он все детали до мелочей, однако сегодня полет фантазии подкреплялся немаловажным обстоятельством — в ящике стола лежали деньги. Первые заработанные им деньги. И он заработает еще! С каждым месяцем он будет зарабатывать все больше и больше…

Мать давно ушла.. На электрической плитке стынет завтрак — жареная картошка с яичницей. Порция внушительная. Липст, не видя ее, угадывает чутьем. Что поделаешь: он, даже проснувшись среди ночи, готов съесть быка.

Одним прыжком выскочив из постели, он натянул брюки и побежал умываться. Узкий полутемный коридор — кривая ветка, у которой вместо листьев двери комнат. Напротив Тилценов живет кассирша с ипподрома Зе́лтыня. В ее комнате тишина. Она, наверное, уже убежала к своему тотализатору. Дальше расположена кухня и ванная. А в самом конце коридора обитает бывшая владелица дома — мадемуазель Элерт. За матовыми стеклами дверей мяукают кошки и высокий голос распевает на мотив марша:

Липст до пояса вымылся холодной водой и долго растирался жестким льняным полотенцем. После этой процедуры кожу немного пощипывает, но зато самочувствие великолепное.

Он принялся было опустошать сковородку, но тут в дверь деликатно постучали. Затем она приоткрылась, из щели показалась женская голова. В следующее мгновение мадемуазель Элерт продвинула в комнату всю свою пятидесятишестилетнюю персону вместе с искусственной косой и физиономией гиппопотама.

— Я вас не побеспокоила? — мадемуазель широко улыбнулась. Вот этого ей делать не следовало бы. Когда у дамы такие зубы, лучше всегда быть серьезной. — Нет, нет, молодой человек, я не хотела вам мешать, боже сохрани…