Секретарша сидела на обычном месте у телефонного аппарата. Это мне подало надежду, что и «хозяин» здесь.

— У себя? — кивнул я на дверь кабинета.

— Еще не уходил.

Я попросил доложить о себе и тут же был принят.

Воронченко, нагнувшись над зеленым сукном стола, что-то писал. Перед ним лежала куча разных сводок, раскрытый том Ленина с закладками. Наверно, секретарь готовился к докладу.

На меня Воронченко только покосился и продолжал писать. Потом поднял голову, оглядел внимательно, серьезно:

— Кулак приехал?

Надо же было так называться нашей эмтээсовской деревеньке: Кулаки!

— Советский, — в тон ему шутливо ответил я.

— Мы уж решили — забыл нас. Садись давай.

Воронченко еще что-то минуты две писал на листках. Встал с кресла, с удовольствием расправил плечи, потер руки; так и чувствовалось, что ему хочется потянуться, — засиделся.

— А я уж собирался сам к тебе в МТС ехать, Василий Иваныч. Посмотреть. Осваиваешься на новом месте?

— Привыкаю.

— Все у тебя в порядке?

— Пока не жалуюсь.

Воронченко прошелся по кабинету, хитровато глянул на меня:

— Говорят, ты там чуть не сгорел?

«Уже дошло до района, — подумал я. — И, как водится, в преувеличенном виде».

— Гореть мне еще рано, Николай Андреич. Вот уж когда наделаю ошибок в МТС, тогда приедете… тушить меня.

— Надо будет, потушим, — засмеялся Воронченко и еще раз прошелся наискосок через весь кабинет. Все еще улыбаясь, повторил: — Потушим. А вот отдых свой организовать тоже следует нормально. Дома-то давно был?

Я сказал, что на днях собираюсь.

— Еще ни разу не был? — Брови Воронченко удивленно поднялись. — Завтра же поезжай. Работа, как мокрая глина, всегда за сапоги хватать будет: всю не переделаешь. Съезди, отдохни немного, детишек проведай. Разве так можно?

Глубоко тронула меня эта заботливость Воронченко.

Где бы я ни жил, где бы ни работал, партийный комитет всегда был для меня самым родным и близким: и на железной дороге, и в армии, и в колхозе «Новый быт». Если я чего не знал, хотел о чем посоветоваться, искал поддержки, я всегда шел в партком, к товарищам по партии. Я верил: там меня выслушают внимательно, разберутся с моим делом, подскажут правильный выход. Чего-чего, а уж равнодушия я не встречу. И вот таким взыскательным, строгим и отзывчивым был для меня Старобинский райком и его первый секретарь Николай Андреевич Воронченко. С него я старался брать пример, у него многому научился.

Воронченко задумчиво смотрел в окно.

— Не жалеем мы себя. И на работе до петухов, и питаемся зачастую всухомятку. А потом или порок сердца, или язва. — Он сунул пятерню в негустые волосы, продолжал, словно рассуждая: — А с другой стороны, как себя жалеть? Время уж больно горячее, работы по маковку. Такая уж судьба у нашего поколения. Отцы вели войну гражданскую, а мы — хозяйственную.

Он еще раз прошелся по кабинету, затем сел против меня:

— Ну, рассказывай, что у тебя?

Я рассказал о своих делах, о том, что сейчас было самое больное, в чем требовалась поддержка. Кое-какие из моих просьб Воронченко записал себе в большой блокнот, лежавший на столе.

— Со стройматериалами поможем. Запчастей много не обещаю: их попросту нету. Тетрадки, карандаши для курсов дадим. Подбросим в столовую крупы, сахарку. Чего еще?

— Пока все.

— Говори. Все, что в наших возможностях, сделаем.

На это я и рассчитывал, в такой поддержке и был уверен.

— Еще одно. — Я помялся, но сказал откровенно: — На такой должности, как моя, сидеть бы инженеру, который в технике собаку съел. Тогда бы не было опасности, что сгорю и вам придется тушить.

Воронченко пристально посмотрел мне прямо в глаза:

— Заранее слезу в жилетку пускаешь? Или перестраховаться решил?

Я выдержал взгляд секретаря райкома, ответил спокойно:

— К такому не привык, Николай Андреич. За свои поступки всегда готов отвечать. Завел разговор об этом, чтобы вы ясно представляли себе мое положение.

— Ты, может, думаешь, Козлов, что мы тебя с закрытыми глазами из мешка вынимали? Не знали, кого выдвигаем? Прежде чем тебя посылать в Старобинскую МТС, я внимательно ознакомился с твоим личным делом, присматривался к твоей работе в колхозе. Мне ведь известно, что ты железнодорожник, рабочая косточка. Известно, что окончил комвуз… Не инженер ты. Знаем. Да есть такие инженеры, что нам их даром на руководящий пост не надо. Организатор тут нужен, вожак… со здоровым нутром. Между прочим, зря прибедняешься: у тебя есть и механик, и агроном, и бухгалтер… А ты думаешь, Гак с образованием? Меньше твоего. Справился ж в МТС? Справился. И вот теперь руководит зерновым управлением республики. Людей сейчас выдвигают смело…

— Райком посчитал тебя достойным, раз выдвинул, — продолжал Воронченко. — Наверно, сам замечаешь, какая у нас пока еще текучесть кадров. А задумывался ли ты, почему это происходит?

Слушал я внимательно. Первого секретаря у нас уважал весь район, выступления его, указания, советы всегда вызывали общий интерес. Такой обстоятельный разговор был при его занятости редкостью.

— Ты, конечно, знаешь, Василий Иваныч, что партии нужны верные работники, которые будут беззаветно проводить ее политику. Поэтому так охотно выдвигают на руководящие посты вчерашних рабочих и крестьян. Ну, а культура-то у них, сам знаешь какая, наши вузы пока еще мало специалистов наготовили… И вот дадут иному портфель, он и начинает туда-сюда дергать руль, буксует на ровном месте… Приходится его менять. А то, случается, карьерист попадется: поди-ка разгляди его сразу. Он и в грудь себя при случае ударит, и поклянется красному знамени, и речь толкнет поцветастей, а сам только и норовит, чтобы из района прыгнуть в область, оттуда еще повыше — в столицу. Его тоже стараются поймать за шиворот…. — Воронченко положил мне руку на плечо: — Одним словом, на тебя мы надеемся. Вытягивай Старобинскую МТС в передовые. В обиду не дадим. Ну, а если зарвешься, зазнаешься — спуску не жди.

Не ошибся я, идя в райком. Да и могло ли быть иначе? Ведь мы все вместе строили социализм, и партия направляла, корректировала каждый наш шаг.

Зазвонил телефон — большая желтая деревянная коробка с ручкой, висевшая на стене. Воронченко подошел, снял трубку:

— Слушаю. Катя? Иду, иду. Тише… не ругайся. Ну, что же делать, подогреешь и в третий раз. Совсем вот было и пальто надел, кабинет собирался запирать — снова пришлось вернуться. — Воронченко сообщнически мне подмигнул. — Кто задержал? Козлов, новый директор МТС. Вот мы сейчас с ним вместе и придем, познакомишься. По рюмочке-то найдется? Брось, брось. Не заходить же мне в магазин. Скажут, секретарь райкома запьянствовал… Вот так-то лучше. Выходим, выходим, уже оба и шапки надели.

Воронченко покрутил ручку, дал отбой. Открыл дверку шкафа, доставая с вешалки пальто, сказал:

— Слыхал, Василий Иваныч? Ты арестован, пойдешь ко мне ужинать. Жена ждет. Ведь голодный?

Ел я, действительно, только утром, перед поездкой в Старобин. Но неудобно было и соглашаться, я отказался.

— И слушать не хочу, — перебил меня Воронченко. — А то жена скажет: «Наврал! За Козлова спрятался!» Идем перекусим. Небось отвык от домашних щей?

Когда вскоре от нас забрали Воронченко, я очень огорчился. Это был деловой, глубоко принципиальный человек, чуждый красивой позы, краснобайства. Он был подлинным вожаком районных коммунистов. Какой бы ни случался конфликт, Воронченко с порога не обрушивал на голову виновного поток тяжких обвинений или насмешек. Всегда даст возможность высказаться, привести все доводы в защиту, тщательно разберется, взвесит все факты. Если же увидит, что ты действительно виновен, — не обессудь, воздаст по заслугам без пощады. Однако сам же потом и поможет исправить ошибку.

Залог успеха — в дисциплине. — Прежде чем с других, спроси с себя. — По примеру Паши Ангелиной. — Умнеем на ходу. — Конфликт с райкомом. — Байка про баньку.