— Павлинка! Хватит целоваться! Занавес даю, — кричит Степан Криницкий — Шипилло. Янка убегает со сцены. Мы кланяемся публике.

— Автора! Автора! — гремит зал.

Из-за кулис выводят Купалу. Он берет меня за руку.

подводит к рампе, и мы вместе кланяемся. Студенты торжественно преподносят ему часы, на них выгравировано: «Отцу «Павлинки» от белорусских студентов». А Купала дарит мне два еще совсем новехоньких, только что из типографии экземпляра «Павлинки»...

После танцев Купала проводил меня на квартиру, и мы еще долго делились своими переживаниями».

Переживаний у них действительно было много. Было и еще будет. Но, думается, возвращался Купала в ту ночь от Павлинки, влюбленный в нее без памяти. Да и она не без надежды проводила его тогда. И казалось Купале, что вовсе не промозглая, сумрачно-февральская ночь стоит над Питером, а что это белая ночь его любви, его счастья плывет на него с Финского залива, плывет, завораживая, над Невой — в сторону Васильевского острова.

Глава шестая. ОКОПЫ. В ПРЕДЧУВСТВИИ РЕВОЛЮЦИИ

Он ехал сюда и с радостью, и с некоторой опаской. Это было его третье лето в Окопах — лето 1913-го. Каким-то оно выдастся? Первое показалось почти сплошным праздником после того, как целых полтора года не был дома. А дом опять же не принадлежал ни ему, ни матери. В 1909 году в поисках более легкой аренды Бенигна Ивановна оставила Боровцы, где не везло ей с самого начала, и двинулась сюда, в Окопы.

Окопы действительно были красивыми — ничего не скажешь. Купала, приехав сюда в первое лето, только и делал, что бродил по окрестностям, открывая для себя проселок за проселком, яр за яром, урочище за урочищем. Дом стоял на пригорке — крыльцом на запад, и из окон зала, в котором поэт любил просто посидеть или побренчать на пианино (пани Желиговская не захотела везти этой антикварной вещи отсюда, из дальней дали, в свои городские покои), виднелись роскошные, разлапистые дубы: одинокие, они стояли по левую руку метрах в сорока-пятидесяти друг от друга на широком пологом склоне поля в колосистом жите. Большими семьями дубы росли на таких же склонах по всем раскорчеванным угодьям. А угодья большей частью были действительно из корчевьев и сплошь перемежались полосами леса. Лес кучерявился на гребнях пригорков и обступал стеною мокроватые луговые впадины. Когда с крыльца окоповского дома бросал Купала взгляд на запад, то как бы тройную стену леса видел перед собою — третья стена поднималась на самой высокой в округе Лысой горе.

И дом в Окопах был красивым, большим — не чета халупе в Боровцах. Четыре окна смотрели на запад, столько же — на восток. Вокруг сирень, яблони, липы, клены, кусты жасмина, шиповника, бересклета. А за домом, с той стороны, куда выходили окна купаловской спальни, пошумливала роща — ольха вперемешку с деремухой, над которыми — аккурат над запрудой — главенствовал высоченный, с густою кроною дуб. Дамба задерживала ручей, и он образовывал во впадине яра овальное зеркальце пруда. Разнотравье на склоне над прудом так и шумело, цветы дурманили с утра до вечера. Спадая на мытый-перемытый белый песок, вода на запруде однообразно, ласково журчала. Вдохновение Купалы, скольким оно обязано этому дубу над запрудой, этой душистой траве, этой спокойной воде?! А перейдешь на ту сторону ручья, поднимешься по более крутому склону яра, и там ты обязательно остановишься перед громадным валуном, который точно под крыло взяла, приподняв зеленые полудуги веток, ель. Видимо, перуны в этот валун били не раз — узорчатые зигзаги еле приметных глазу трещинок заросли мошком, и камень весь оказался как бы накрытым причудливо сплетенной зеленой сеткой. А за валуном — дальше и левее, на холме, — чужестранкой среди синих здешних сосенок и белых берез голубела пихта. Ее во второе свое окоповское лето посадил сам Янка Купала, принеся из соседней Карпиловки от Антона Левицкого. Их там целую аллею посадил досточтимый Антон Иванович — не подражая ли пану Чеховичу из Малых Бесяд, малый помещичек — большому помещику?..

Окопы с красотой их природы и — если со стороны глядеть — достатком, упорядоченностью быта, однако, не застили поэту большого мира, который он уже открыл для себя: от Селшцей — до Петербурга, от Дольного Снова — до Вильно, от дядьки Амброжика — до профессора Эпимах-Шипилло и от Луки Ипполитовича — до Ковалю-ка, Крашенинникова, Дубровина.

А вообще удивительно даже: казалось бы, один и тот же пейзаж, одни и те же люди вокруг, духовный мир одного и того же человека, а три таких непохожих друг на друга окоповских лета Купалы становились в ряд. Первое — лирическое, второе — комедиографическое, третье — эпическое, драматическое.

И действительно, только из точно датированных стихотворений 1911 года тридцать три приходятся как раз на два летних месяца в Окопах. Это был еще период подступов поэта к ощущению всей остроты надвигающихся социальных конфликтов. Точно перед декорациями — перед проемами света и тьмы чувствовал себя в то время Купала и звал «к звездам, к солнцу», о солнце мечтал, предавая тьму проклятию. Во второе окоповское лето поэт написал комедию «Павлинка». А как лирик был уже теперь более философ, нежели раньше; и несравненно тоньше стал он выявлять свои переживания. Вместе с тем Купала уже гораздо злее высмеивал старый мир, с большей, чем прежде, боевитостью бичевал его пороки. Довольно заклинаний! Герои пьесы «Павлинка» отправляются в поход по солнце, отправляются, правда, как влюбленные, еще не поднимая против старого мира топора. Это сделают герои другой его пьесы, но о них — чуть позже.

В третье лето в Окопах Купалой были созданы поэмы «Бондаровна», «Могила льва», «Она и я», драма «Разоренное гнездо», водевиль «Примаки».

Но вернемся в первое лето, лирическое, когда свободолюбивый, светолюбивый поэт был весь в единении с солнцем:

Солнце скажет: «Короную»,

Ночка скажет: «Укаменую».

Поэта не пугает мрачное пророчество ночи, пусть оно даже и сбудется, но было бы прежде коронование солнцем, братание с ним.

С новой силой проявился в это время в песнях Купалы и «вечный голод по цветку счастья». Дух пущи в стихотворении «В Купальскую ночь» поначалу кажется похожим на Черного из «Сна на кургане». Он говорит лирическому герою: «Тебе пока что недоступна цветка желаемого тайна». Душа поэта, однако, не желает и дальше вязнуть, точно в тенетах, в одних лишь мыслях о цветке счастья. На это дух пущи вот что советует поэту: «Вырви сердце... И зажги его... Выйди с сердцем, как с хоругвью... И свети, не бойся муки... Сам придет цветок тот в руки...» Подобрел дух пущи, ибо он вовсе никакой не Черный, а дух свой, дух лесов окрестных, окоповских. И разве он может не споспешествовать поэту?! Но в том-то все и дело, что в жизни поэту споспешествовала пока, пожалуй, только сказка, пущанская легенда о Купалье. Ведь стоило проголосить петуху — и «пусто, дико» вокруг поэта; единственно звоном разбитых видений вырвется крик: «Дайте цветок! Дайте солнце!»

— Зачем тебе солнце, Купала?

— Я расплавлю все на свете

Путы-кандалы...

А вообще в первое лето в Окопах Купалу воодушевляло буквально все. И как работалось! В день писал по два-три стихотворения, по сто, а то и по две с половиной сотни строк, как, например, 15 июня, когда, казалось, сами собой легли на бумагу «Песня моя» и «В Купальскую ночь». Такого подъема он не чувствовал давно. И что это были теперь за строки! Одна в одну — звучные, красивые, поистине классические. И действительна, они стали потом хрестоматийными, стихи первого окоповского лета Купалы: «Эй, вперед!..», «Песня моя», «Не проспи», «Играйте, песни», «За свободу свою», «Будь я князем...», «Звезды», «Ты приди»... Тогда же поэт написал и стихотворение «Над рекою», ставшее в годы Великой Отечественной войны партизанской песней. Партизаны назвали купаловскую героиню Галиной, прославляя в ее образе подвиг на войне всех женщин Белоруссии.

Второе окоповское лето Купале особенно запомнилось «Павлинкой». Правда, на него пришлось и еще одно весьма памятное для поэта событие — поездка в Столбцы, в деревню Николаевщина, к Якубу Коласу, который только что воротился на родину после трехлетней отсидки в Минском остроге. Мать Коласа стелила постель в сарае, на сеновале, чтоб помягче было гостю, а тот шутил: «Да я, тетенька, колосок под бочок, и мяконько будет!» А Коласу тогдашний Купала запомнился «в полном расцвете жизненных и творческих сил», «цветущим красивым юнаком с мягкими, немного насмешливыми глазами. В тоне его разговора все время сквозил добродушный юмор. На меня он произвел прекрасное впечатление, и я полюбил его искреннею, дружескою любовью». Первая встреча Купалы и Коласа и действительно положила начало их дружбе на всю жизнь. Они и впрямь полюбили друг друга, и все, что с того 1912 года было у них в будущем, было уже как бы общим — и многочисленные радости, и не менее редкие невзгоды.