— Активен даже слишком, — бросил кто-то реплику, вызвавшую общий смех.

После Ипполита выступило еще несколько человек. Все они указывали на мои недостатки, но сходились на том, что меня надо принять в комсомол. Вопрос был поставлен на голосование. Я был принят единогласно. Даже Погостинский в конце концов голосовал за прием.

Не помню, как я вышел из зала. Меня все поздравляли и от души желали успехов. Одними из первых пришли меня поздравить Сеит и Бидзина, который раньше всех изучил когда-то казавшийся ему непосильно тяжелым абхазский язык и нарочно говорил со мной только на нем.

В училище

Поезд подходил к Ленинграду, но нам все еще не верилось, что скоро мы своими глазами увидим этот город. Смольный, Зимний дворец, крейсер «Аврора»... Все это было знакомо по книгам. И вот теперь мы, посланцы комсомола, подъезжаем к этому овеянному славой городу.

На перроне какой-то пригородной станций, мимо которой наш поезд промчался без остановки, мы заметили двух матросов.

— Завтра и мы наденем такие! — мечтательно произнес я, указав на белоснежные форменки моряков.

— Еще экзамены надо сдавать, — многозначительно отозвался белокурый худощавый паренек Миша Семенов, покосившись на меня.

— Сдадим, — самоуверенно возразил я. — Костьми ляжем, а сдадим!

— Легко сказать... Как-то будут спрашивать. Если не знаешь, как ни ложись, все равно не сдашь.

— Ведь перед каждым экзаменом будут давать  время на подготовку. Днем и ночью будем заниматься.

— Всяко может быть...

— Времени не дадут, — вмешался кто-то в наш разговор. — Сразу экзамены — и все.

— Ну, уж это мы не позволим! — решительно заявил молчаливый Федя Видяев, — изберем делегацию, поговорим с начальством, отстоим свои права.

Мы все согласились с Федей.

На вокзале нас встретил мускулистый человек с широким, грубоватым лицом. На его рукавах были три узкие золотые нашивки. Пока мы выходили из вагона, он безмолвно и, казалось, безучастно стоял на перроне и наблюдал за нами.

— В две шеренги стройся! — словно ожив, скомандовал человек с золотыми нашивками властным и резким голосом, когда наши вещи были уложены на машину, а мы сгрудились в кучку.

Повинуясь приказанию, мы, толкаясь и суетясь, кое-как построились.

— Фамилия моя Солнцев, зовут Николаем Константиновичем. Я назначен к вам старшиной, — отрапортовал он все тем же резким голосом.

После этого он медленно прошелся вдоль строя, пытливо всматриваясь в каждого из «нас. Дойдя до меня, оглядел мою широкополую фетровую шляпу, которую я недавно приобрел и носил на манер американских ковбоев. Еле уловимая улыбка как бы случайно блеснула на его лице. После этого он скомандовал: «На-право, шагом марш!» — и повел нас в город.

Мы ожидали, что сразу же посмотрим город, но старшина миновал Невский проспект и повел нас по каким-то закоулкам.

Мы были слегка разочарованы. Однако за оградой флотского экипажа нас ждали и другие неприятности.

— В город нас не пустят. Отпускать будут не скоро и только по воскресеньям, — сообщил нам кто-то из наших товарищей.

Это показалось нам несправедливым. Было решено  выбрать делегацию и поговорить с начальством. Мы хотели немедленно же посмотреть город.

Теперь, вспоминая свои первые шаги в военной жизни, я задумываюсь о том, что нашим командирам пришлось очень потрудиться, чтобы привить нам первые представления о воинской дисциплине.

Выстроив нас во дворе, старшина Солнцев подтвердил справедливость слухов, что увольнения начнутся только через две недели, и объяснил распорядок дня.

Как и на вокзале, он прошелся перед строем, испытующе заглядывая в глаза каждого. Когда он подошел ко мне, я попытался заговорить. Зная уже, что прежде чем задать вопрос, военный человек должен спросить разрешения у своего начальника, я сказал:

— Можно спросить?

— Не разрешаю! — сухо ответил Солнцев. — В строю никаких вопросов! Запомните это.

Я помрачнел, но сдержался. Как только была подана команда «разойдись», подошел к старшине и спросил:

— В город нельзя, но как же послать домой письмо или телеграмму? Или и это запрещено?

— У нас своя почта. Вот перед вами, пожалуйста, — и он указал на вывеску почтового отделения. Старшина, конечно, уловил в моем голосе нотки раздражения и ответил мне резко и строго.

Вечером он снова выстроил нас и объявил, что утром отведет всех нас в учебный корпус, где мы будем сдавать экзамены по математике.

Мы все в один голос потребовали специального времени для подготовки.

— Как же мы будем сдавать экзамены без подготовки? Все провалимся! — возмущался больше всех Миша Семенов.

— Смирн-о-о-о! — оборвал разговоры Солнцев. — Вы на военной службе! Кто не хочет сдавать экзамен, шаг вперед!

Никто, конечно, шага вперед не сделал. Все молча смотрели на старшину.

Кричавший громче других Миша Семенов съежился.  В его круглых серых глазах были недоумение и страх.

— Так-то! — на лице Солнцева показалась улыбка и тут же исчезла. — Помните, что вы на военной службе! Ясно?

— Так точно, ясно! — ответил я.

— Не разговаривать в строю! Старшина кинул на меня суровый взгляд.

— С этим, значит, покончено, — подытожил он, — завтра будете сдавать математику. Второе: с сегодняшнего дня будете назначаться на дежурно-дневальную службу. — Старшина отыскал меня глазами. — Вы будете дневальным по гальюнам...

— Знаешь, что это такое? — тихонько шепнул Семенов, поворачивая голову в мою сторону. Я кивнул.

— Не мотайте головой! Вы в строю! — обрушился старшина на Семенова. — Вы будете помогать своему товарищу.

Когда была подана команда разойтись, мне и Семенову показали гальюны. Предстоящая работа показалась нам унизительной, и мы были слегка растеряны. Товарищи искоса с любопытством посматривали на нас, но никто из них не решился на обычные в таких случаях дружеские насмешки по нашему адресу.

— Такая уж наша судьба. Начнем, — глубокомысленно предложил Миша Семенов.

— Начнем, — согласился я. — Морская служба, говорят, начинается именно с этого... с гальюна.

И мы принялись за дело.

— А откуда ты знаешь, что морская служба с этого начинается? — после долгого молчания спросил меня Семенов.

— Пробовал уже служить, — объяснил я и принялся рассказывать историю моего плавания на теплоходе «Абхазия».

Стать моряком я мечтал с тех пор, как узнал, что существует море и что по нему плавают корабли. После окончания школы-интерната я поступил в педагогическое училище, но вскоре сбежал из него на  теплоход «Абхазия», делавший регулярные рейсы между Одессой и Батуми. Никогда в жизни я не испытывал такого душевного трепета, как в тот день, когда мы с Сашей Дживилеговым — моим товарищем по училищу, сбежавшим вместе со мной, — пришли наниматься в матросы к старшему помощнику капитана «Абхазии». Пока мы шли по огромному теплоходу, Саша твердил мне тревожным шепотом:

— Может, вернемся, Яро? А? Может, не стоит, а?

Это «а» Саша в минуты сильного волнения неизменно прибавлял к каждой фразе.

Старший помощник капитана оказался хмурым человеком с торчащими, как у моржа, усами и квадратным подбородком. Мы нашли его в каюте. Он сидел на стуле около стола. На нас он не обратил ни малейшего внимания, даже не ответил на наши почтительные поклоны. Он распекал какого-то невзрачного, лохматого и чумазого человечка.

Человечек стоял, опустив руки по швам, и время от времени повторял одно и то же:

— Слушаюсь, товарищ помощник.

Мы тщетно пытались разгадать, в чем он провинился.

— Придется заставить вас вылизать палубу языком, — не подымаясь со стула, говорил старший помощник, — или выбросить вас вместе с вашими учениками за борт. Наверное, вы так и не приведете палубу в порядок.

Угрозы эти, казалось, не произвели на лохматого впечатления. Уродливое лицо его почему-то вдруг приняло довольное выражение, и он, повторив еще раз: «Слушаюсь, товарищ помощник», как-то незаметно исчез из каюты.