Вообще работа над «Живым трупом» несколько тяготит Мейерхольда. В письме от 21‑го марта читаем: «Жду скорее сдать работу над “Живым трупом”, чтобы быть свободным для “Маскарада”, от которого меня отвлекли так сильно сначала банкет “Дома интермедий”, потом “Живой труп”. А быть может этот перерыв и к добру для “Маскарада”. Как знать?»

Наконец, 22‑го мая монтировка «Живого трупа» вчерне закончена, и Мейерхольд пишет, что 22‑го он с утра засел за писание общих замечаний к инсценировке «Живого трупа», для доклада о монтировке. В этот же день началось писание монтировки под диктовку по черновикам. 23‑го монтировка передается директору императорских театров. 24‑го, 25‑го, 26‑го заканчиваются предварительные работы. Выясняется художник. Сначала предполагают, что декорации будет писать А. Я. Головин, но потом Теляковский поручает «Живой труп» К. А. Коровину. 25‑го с утра режиссеры распределяют роли, в 3 часа обсуждают с Коровиным планировки, а в 5 час. докладывают директору распределение ролей. У Теляковского решается, что Загаров и Мейерхольд должны вместе с Коровиным поехать в Москву для собирания материала. Последний день майских работ над «Живым трупом» — 26‑е. В этот день Загаров, Лаврентьев, Коровин примеряют сцену для «Живого трупа», а затем делается перерыв до осени.

Хотя «Живой труп» и берет много времени у Мейерхольда, но он все же находит возможность уделить час-другой для работ над «Маскарадом». В мае эти работы протекают то в Публичной библиотеке, то дома. Иногда Мейерхольд уславливается с поэтом Пястом работать вместе: Пяст над переводом трагедии Тирсо де Молина «Осужденные за неверие», а Мейерхольд над изучением материалов к «Маскараду». Через Пяста Мейерхольд все сильнее и сильнее втягивается в мир старого испанского театра, испытывая на себе влияние его законов. В письме от 16‑го он сообщает о разговорах об издании Тирсо, а в письме от 18‑го о том, что он просил отъезжающую в Лондон артистку Тхоржевскую справиться о книгах, надобных для испанского театра. 23‑го мая на «башне» у Вячеслава Иванова Пяст уже читает готовый перевод первого акта «Осужденных за неверие». Одновременно с сообщением этого факта Мейерхольд пишет: «Мне подарены два экспромта: один Пястом, другой Верховским».

Пяст.

Распластав зеленый веер,

Лег в траву он как кобольд,

Знаменитейший наш Мейер,

Мейер-Мейер-Мейерхольд.

Верховский.

Du bist wie eine Blume

So schwn, so rein und hold

В изящнейшем костюме

Наш милый Мейерхольд.

К этому последнему экспромту Мейерхольд делает примечание: «имей в виду, что изящнейшим костюмом назван тот ежедневный мой синий пиджак, который начинает уже лосниться».

В эти дни работы над «Живым трупом» Мейерхольд видится вообще со многими из своих друзей. Приехавший из Парижа Головин рассказывает ему о новой мистерии Д’Аннунцио «Мученичество святого Себастиана», которая должна была идти в это время в Париже с Идой Рубинштейн в главной роли. Музыку к «Себастиану» написал К. Дебюсси, декорации Л. Бакст. По отзыву Головина — мистерия слаба, но музыка поразительна.

Ряд встреч то по делам, то в часы отдыха отмечаются Мейерхольдом в его майских письмах, похожих на дневник. В своей совокупности они очерчивают круг самых разнообразных интересов, главным образом связанных с театром. Вот, например, упоминается о свидании с композитором А. К. Лядовым у Головина, на котором Лядов предлагает новые варианты балета-«русалии» «Лейла и Алалей» по сценарию, сочиненному А. М. Ремизовым. Это должен был быть спектакль, осуществленный совместными силами А. К. Лядова, А. М. Ремизова, А. Я. Головина, В. Э. Мейерхольда и М. М. Фокина. Инициатором проведения проекта в жизнь был молодой киевский миллионер М. И. Терещенко, стоявший в те годы близко к Мариинскому театру. Впоследствии в некрологе А. К. Лядова Мейерхольд писал:

По плану А. К. Лядова пьеса «Лейла и Алалей» должна была начать собою совсем особого рода представления; не даром и А. М. Ремизов назвал свой сценарий не балетом, а «русалией». Этот спектакль готовился вывести наш балетный театр на тот путь к «морю-океану», к которому ремизовская наречница привела Алалея и Лейлу. Этот спектакль дал бы, конечно, нашему балету ту счастливую долю, которой нет теперь в нем: нет в нем того «золоторукого солнца, возносящего руки над миром», и молчат наши уста, нечему сказать «здравствуй, солнце». Такие исключительные дарования в среде балетмейстеров, артисток и артистов, какими располагает балетная труппа императорского Мариинского театра, и так мало радости дают им русские композиторы. А. К. Лядов готовил им великую радость, но радости этой не суждено было засиять.

Обсуждение нового балета чередуется с обсуждением проекта новой оперы. В письме от 20‑го мая Мейерхольд пишет: «19‑го, в 8 с половиной ко мне пришли Пяст, Казанли и Мосолов. Пяст читал сценарий для оперы. Он совсем по-своему переработал “Ланваль”. От Стукена не осталось камня на камне. Сродство лишь там, где Стукен одинаков с легендой. Пяст работал по первоисточникам. Казанли в восторге. Сидели до часу ночи». В этот же день утром у Мейерхольда был В. М. Бебутов, в то время только мечтавший о режиссуре. Мейерхольд пишет: «Он хочет поступить в сотрудники Художественного театра по режиссерскому классу. Просит меня помочь склеить ему макет». О Бебутове Мейерхольд упоминает и в письме от 11‑го июля: «Я помогаю сделать ему доклад и макет. Он выбрал пушкинскую драму из рыцарских времен по моему указанию».

От июля сохранилось лишь письмо от 28‑го. В нем мы находим интересное описание поездки Мейерхольда на дачу к Головину. На этом бытовом фоне яснее выступает внутренняя близость режиссера и художника.

В субботу, 25‑го, — пишет Мейерхольд, — в 4 ч. 15 м. уехал к Головину, который живет в Волосове по Балтийской железной дороге. А. Я. встретил меня на вокзале. У него славная дачка. Местность чудесная. Кругом эстонцы. Пейзаж напоминает Данию или Голландию. Куры, гуси, индюшки, корова, собака, кот, кошка, котята, все прелести, о которых мечтает Танюша… [дочь Мейерхольда]. Цветник, парник, строится оранжерея… Я пробыл у него с субботы на воскресенье, все воскресенье и с воскресенья на понедельник. Много гуляли, нашли грибы. У А. Я. зоркий взгляд, как у ястреба, за десять шагов видит гриб. Читали, я привез с собой книгу Муратова «Образы Италии». Я читал А. Я. главу о Венеции XVIII века. Много чудесных страниц о Карле Гоцци, первом романтике, предшественнике Гофмана и Метерлинка, писавшем сказки для театра масок.

Зоркость глаза, которую отмечает Мейерхольд у Головина, присуща и самому Мейерхольду. В том же письме мы находим очень зоркое описание наружности актера Гибшмана, отбывавшего в то лето лагерный сбор: «Гибшман, — пишет Мейерхольд, — смешон в офицерской форме. На сапогах шпоры разные: одна маленькая, другая большая, одна звякает, другая молчит. На штанах, сильно облегающих тело, сзади маленькая дырочка: порвал и не заметил. Стриженный».

Пять писем от июля дают ряд ценных указаний о ходе работ Мейерхольда над «Маскарадом». Можно сказать, что только с этого лета Мейерхольд подходит действительно вплотную к этой, в течение ряда лет осуществлявшейся, постановке. В письме от 7 июля Мейерхольд сообщает, что этот день, который он также провел на даче у Головина, они целиком посвятили разработке планов «Маскарада». Вместе с тем Мейерхольд продолжает работать в Публичной библиотеке, а затем вместе с Головиным приступает к обозрению других петербургских книгохранилищ и музеев.

В 8 с половиной часов вечера [восьмого июля] я и А. Я. едем к Ф. Г. Козлянинову, Последний открывает нам свою библиотеку, где мы находим много чудесных материалов для нашего «Маскарада». Федор Григорьевич помнит много деталей старинного быта не только военного. Имеем целый ряд чудесных советов. Пребываем там до 11‑ти с половиной. У него встречаемся с Ольгой Владимировной Обольяниновой. О. В. работает как ученица Академии для какого-то издания по военной истории (рисует для Козлянинова, наведывающего изданием, мундиры и проч.). О. В. рекомендует нам смотреть интендантский музей. Уславливаемся в понедельник 11‑го к 1 часу дня быть в интендантском музее.