Еще сильнее такой лирической теплотой овеян образ Ступай-Степаненко, тоже прикованного к своей мечте о «шевченковской» Украине. Он, конечно, смешон в своих архаических шароварах, в своем анекдотическом пристрастии к романтической старине Украины. Но в этом смешном есть и обезоруживающая трогательность. Добродушный юмор у автора не переходит здесь в насмешку над анекдотическим украинофилом. Ступай-Степаненко у Кулиша — безобидный наивный старик, боящийся междоусобиц и кровопролитий. Его фантазии не выходят за стены его комнаты. Они обращены главным образом на внешнюю, национально-костюмную сторону и получают свою реализацию в широких, как Черное море, шароварах и в наивной декламации под звуки той же бетховенской сонаты.

Даже наиболее последовательный в своих поступках белогвардеец — старший сын генерала Пероцкого — обрисован Кулишом в смягченных, затуманенных красках. В конце концов, он всего-навсего — позирующий гвардеец, который в решительный момент отказывается от своей миссии — спасения Украины от большевиков. Только магическое влияние экзальтированной Марины толкает его на активное выступление и приводит к гибели.

Нейтральный лирический подход автора к изображению социальных сил, определявших ход революционных событий, сказался и в обрисовке общественно-положительных персонажей пьесы. Все фигуры активных бойцов за революцию обескровлены в «Патетической сонате». Они проходят через события пьесы бледными тенями. Их активность сведена до минимума. Они выведены либо в лирическом плане, как это случилось с Лукой, выполняющим роль сентиментального «уговаривателя» своего друга Илько, либо им отведено скромное место второстепенных, бездеятельных «пейзажных» фигур. Они не совершают революции, не двигают по своей воле событиями. Революция совершается помимо них, какими-то самостоятельными, стихийными путями. Она только захватывает их в свой водоворот. Они — безвольные и бессознательные выполнители ее безличных велений.

Какая-то плотная вуаль наброшена автором на события и на действующих лиц великой эпохи. Эта вуаль скрадывает резкие мужественные очертания жестокого и трагического времени. Социальный пафос событий драматург переводит на приглушенный лирический язык людей-одиночек, разделенных между собой пролетами многоэтажного дома и втянутых в круговорот совершающихся событий. Эти одиночки сталкиваются друг с другом, носимые волнами разбушевавшейся стихии. Многие из них гибнут, и гибнут трагически. Но все они по существу — мечтатели. И у каждого его мечта рассыпается от соприкосновения со стихией революции.

«Патетическая соната» проникнута глубоким пессимизмом. Жизнь развертывается в ней как серия сонных видений, проплывающих перед зрителем под звуки сонаты Бетховена.

В этой страстной музыке звучат одинокие голоса обитателей многоэтажного дома. В ней слышатся стихи лирического поэта, гимн шовинистической Украины, лепет старого учителя, предсмертное ворчание седого генерала, жалобы проститутки, крики расстреливаемых, нестройный шум и выстрелы вздыбленной революционной улицы.

Эта музыка объемлет в себе все голоса мира. Она сливает их в один звуковой «бассейн», сплетает их в стройные мелодии, в целый хор согласно организованных звуков. Рожденные отдельными существами, одиночками, затерянными в огромном мире, эти звуки выражают индивидуальные чувства: гнев, боль, ненависть, любовь, радость и страдание. Они претворяются здесь в сложное гармоническое целое, выражающее трагическую музыку человечества.

В основе авторского замысла «Патетической сонаты» лежит обостренный индивидуализм одиночки, неспособного примирить индивидуально-человеческое с социальным. Своеобразное примирение автор находит для себя только в искусстве, собирающем весь нестройный и разноречивый материал действительности и превращающем его в гармоническую систему очищенных музыкальных образов. И в этой образной системе нет места для социальных различий. Каждый крик, каждый вопль, вырвавшийся из человеческой груди, находит свое равноправное место в звучащем оркестре, претворяется в свою мелодию.

В «Патетической сонате» революция встает не как сознательный творческий акт восстающего класса, несущего с собой новый мир, новую систему взглядов, мыслей, чувств, но как стихийное явление, подобное грозным явлениям природы. Она врывается в жизнь мечтателей-одиночек, сталкивает их друг с другом, сплетает их пути, втягивает в свой бурлящий поток, с тем чтобы выбросить на берег мертвыми телами или полуживыми людьми с опустошенной душой.

Как мы уже говорили, к жанру лирической драмы художник обычно обращается в тех случаях, когда в нем в силу тех или иных причин возникает внутренний конфликт с действительностью, когда он не в состоянии осмыслить жизненные процессы, протекающие перед его глазами. Разорванность восприятия жизни, растерянность перед ней, уход от действительности в мечтаемое — прячутся за этой системой разрозненных набросков, эпизодов-«видений», бесконечных монологов, размышлений вслух.

Все это мы находим в тех лирических драмах, о которых упоминали в начале статьи: «Евграф, искатель приключений», «Заговор чувств», «Список благодеяний», «Вокруг света на самом себе».

Но в этих пьесах драматический конфликт был построен на материале современной жизни.

С «Патетической сонатой» дело обстоит иначе. Свои сегодняшние сомнения, свои «сиюминутные» колебания и нерешенные вопросы Кулиш неправомерно перенес в прошлое, в ту эпоху, которая уже отстоялась в памяти современников. Период гражданской войны, грандиозных взрывов революции, расколовшей мир на две части, — эпоху ожесточенной борьбы с резким классовым расслоением — драматург вдвинул в рамки элегического стихотворения, лирического видения с расплывающимися очертаниями. Он построил в своей пьесе не конфликт активных социальных групп времен гражданской войны, но конфликт индивидуально-человеческого начала со стихией революции, как самостоятельной силы, неизвестно откуда обрушившейся на мир.

Такое восприятие эпохи, с каждым годом все отчетливее вырастающей в памяти современников как монументальная эпоха — жестокая и трагическая, но полная великих порывов, надежд и больших дел, — глубоко ущербно. Кулиш не различает социальное лицо своих персонажей. Для него каждый из них — только человек, только отдельная личность, взятая вне социального контекста эпохи. Притом чем ярче каждый из них по его интеллектуальному содержанию и эмоциональной наполненности, тем ближе стоит он к миру уходящему, обреченному, сметаемому вихрем революционных событий.

Эта ущербность говорит о сложностях, которые переживает художник в своих отношениях с современным миром.

Мы не знаем многих произведений Кулиша, не переведенных на русский язык, — за исключением «97», «Народного Малахия» и «Патетической сонаты». Первая из этих пьес — «97» — занимает отдельное место в этом списке. Но в двух других драмах, написанных в разное время, есть много общего в подходе драматурга к материалу современной действительности и в художественном стиле, близком к экспрессионизму. Советская драматургия, пожалуй, не создавала еще такого трагического образа революции, не приходила еще к таким безотрадный выводам, как это получилось у Кулиша в его «Народном Малахии».

Талантливому художнику предстоит многое пересмотреть в своем идейно-творческом багаже. Эпоха революционных взрывов и социальных катастроф не поддается осмыслению художника с тех позиций обостренного индивидуализма, какие занял Кулиш в «Народном Малахии» и в «Патетической сонате».

И такой пересмотр неизбежно повлечет за собой перестройку всего арсенала художественных средств, которыми оперирует сейчас Кулиш.

Форма лирической драмы, как она использована автором «Патетической сонаты», — с ее системой эпизодов-видений, с разорванной композицией, с образами-тенями, с преобладанием музыкального начала над логическим — ограничивает художника сугубо личной темой, откровенно связанной только с его собственными душевными исканиями и сомнениями. Это всегда — открытый монолог поэта на тему: «Я и мир» — в его хаотическом непознанном состоянии. И в этом монологе поэт не приходит ни к каким определенным выводам и решениям.