На С. Межинском, который играет Тарелкина, держится весь спектакль. Он проводит свою роль с замечательным техническим мастерством. В своих «превращениях» актер поражает почти предельным владением своим телом. Его движения отмечены точностью и пластической выразительностью. Из мелких деталей в жестах и в интонациях Межинский строит образ таинственного персонажа, «оборотня» в чиновничьем мундире, «упыря» со скользкими руками и гнилым дыханием.

Превосходно выполняет замысел режиссера В. Массалитинова в роли мещанки Брандахлыстовой. Артистка проводит ее виртуозно, в тонкой и сдержанной игре.

Выразителен А. Зражевский в роли Варравина. И вообще все актерское исполнение в этом спектакле стоит на высоком профессиональном уровне.

Но великолепное исполнительское мастерство, затраченное прекрасными актерами в постановке Дикого, остается бесплодным. Оно направлено на чисто внешние задачи, оставляя зрителя холодным и безучастным к тому, что происходит на сцене. Талант актеров, их умение создавать человеческие образы оказывается неиспользованным в спектакле.

Может быть, яснее всего это сказывается на игре Н. Светловидова. Роль Расплюева не дает широких возможностей для гротесковой стилизации. Она для этого чересчур наполнена бытом, расцвечена реалистическими деталями. Чтобы включить ее в общий условный стиль своей постановки, режиссер был вынужден приглушить ее яркий колорит, затушевать ее живые краски. Поэтому такой актер, как Светловидов, с его сочным дарованием, с его чувством быта и характерности образа, не мог использовать своих данных и развернуться по-настоящему. Он исполняет свою роль мастерски, но в несколько сухом рисунке, с излишней корректностью, как бы проговаривая ее вполголоса, словно намеренно сдерживая себя, приглушая свой игровой темперамент.

В искусстве бывают полезные поражения, которые открывают перед художником широкие горизонты и обогащают его новым: опытом. Но «Смерть Тарелкина» — поражение бесцельное. В этом эксперименте А. Дикого еще раз проверяется то, что уже давно проверено и откинуто советским театром за его двадцатилетнюю жизнь в революции.

Пятнадцать лет назад, когда еще жив был Вахтангов и его, больного, привозили на репетиции «Принцессы Турандот» в бывший купеческий особняк на Арбате, это был еще совсем маленький театр с небольшой сценой и с миниатюрным залом, где размещалось не больше трехсот человек. Он был известен тогда преимущественно в театральном и художественном мире. За его случайными выступлениями пресса и театралы следили с интересом и симпатией. На него возлагали надежды, еще неясные и неопределенные. В нем чувствовались талант, задор и смелость молодости.

В ту пору этот небольшой театрик назывался студией. Кучка молодых энтузиастов, влюбленных в искусство и в своего учителя — стройного большеглазого человека с лицом аскета и с ореолом гениальности, который окружал его имя, — после долгих исканий и лабораторных опытов отважно открыла для зрителя двери своей студии, ставшей через несколько лет одним из самых популярных и любимых театров в Советской стране.

Вахтанговский театр! — с этим именем у каждого зрителя связано воспоминание о спектаклях задорных и лукавых, полных молодого веселья, праздничных и приподнятых. Как будто солнце оставило на них свои яркие подвижные блики.

Таким этот театр вышел на публику в дни своей молодости, в знаменитой вахтанговской постановке «Принцесса Турандот». Таким он остается и сейчас, через пятнадцать лет, когда в его голосе начинают появляться более зрелые и мужественные ноты.

Вахтанговский театр вошел в жизнь, потряхивая бубенцами гистриона, одетый в пестрые маскарадные лоскутья театрального проказника. Он умел в своих спектаклях смеяться заразительным безоблачным смехом. Он любил делать жизнь на сцене красивой и слегка принаряженной, не отступая от этого даже в ту пору, когда поветрие так называемых производственных спектаклей охватило сцены всех театров. Лохмотья сезонников в «Темпе» отличались чрезмерной живописностью. Катастрофа в угольной шахте («Пятый горизонт») сопровождалась эффектной иллюминацией из подвижных, светящихся цепочек шахтерских лампочек. Грязные рыбные промыслы («Путина») обрамлялись сверкающей чешуей металлических рыб. И почти каждое представление этого театра сопровождалось демонстрацией нарядных красочных костюмов, красивых пейзажей и интерьеров. Его спектакли обычно радовали своим изяществом, игрой света, яркими красками и дружным исполнением молодых студийцев.

Театр Вахтангова — театр оптимистического жизнеутверждающего искусства. Все, к чему он ни прикасается, начинает играть переливами света, водопадом мелодичных звуков. В этом оптимизме и внутренней веселости, с которой театр делает свои спектакли, — основная характерная черта любимого детища Вахтангова, своеобразная доминанта его творческого пути. Его спектакли — всегда праздник, немного романтический, разукрашенный пестрыми флажками и разноцветными фонариками. Театр любит играть шелковыми тканями, изящными и легкими мелодиями. Как лакированные сверкают его декорации, напоминая игрушки, сделанные из папье-маше и серебряной бумаги.

Но в этом стремлении к театральной праздничности и нарядности Вахтанговский театр далеко не всегда сохранял нужную меру. Стиль «Принцессы Турандот» — веселого и иронического игрового представления — на долгие годы закрепился в практике театра как канон. Радуя глаз и слух изяществом линий, пестротой красок и щебетом молодых голосов, спектакли вахтанговцев часто оставались поверхностными, не задевая больших тем и не создавая глубоких человеческих образов. Его оптимизм долгое время оставался оптимизмом радостно настроенного человека, который в каждом явлении готов видеть предлог для веселой игры.

Отсюда идет целая серия легких незамысловатых спектаклей, одно время заполнявших сцену Вахтанговского театра. Высшей кульминационной точкой этой линии театра была постановка «Гамлета». Трагедия Шекспира превратилась в поверхностное игровое представление пародийного характера. Один за другим открывались перед зрителем эффектные пейзажи. Глубокомысленный датский принц, сомневающийся мудрец и мечтатель, передавший свою печаль и свои сомнения многим последующим поколениям, оказался розовощеким весельчаком и самодовольным резонером. Тихая Офелия, которой в течение веков поэты посвящали самые нежные свои стихи, превратилась в легкомысленную кутящую девицу.

Традиции спектакля-маскарада оказались очень сильными и цепкими в работе Вахтанговского театра. Еще недавно театр выпустил постановку «Человеческой комедии», в которой образы Бальзака были взяты преимущественно с внешней стороны, как декоративные фигуры.

И даже в «Интервенции», в этом героическом представлении из эпохи гражданской войны, сказался поверхностный подход театра к большой и серьезной теме. Во многих моментах этого талантливого, но чересчур облегченного спектакля героика отступает перед второстепенными нарядными деталями и мужественные голоса революционеров часто заглушаются легкими водевильными песнями, в которых звучат беззаботность и ничем не омраченная веселость.

И в последней работе над шекспировской комедией «Много шума из ничего» Вахтанговский театр остался в пределах карнавального «турандотовского» стиля, чересчур принарядив свой спектакль и затушевав в комедии серьезные драматические ноты.

Эта веселость Вахтанговского театра еще не потеряла за пятнадцать лет его существования свежести и непосредственности. Она не заштамповалась в мертвых рутинных приемах. Театр сохранил свою молодость, живость движений и чувство изящного. Он еще умеет порхать в своих грациозных спектаклях. Но чем дальше, тем острее проявляется ограниченность этого игрового стиля. Стилизация очень часто переходит в манерную красивость, и лукавая ирония сменяется серьезной игрой в безделушки.