Пугачевский театр дал самостоятельную сценическую трактовку горьковского «Булычова». Мы будем спорить с театром по поводу его понимания драмы Горького, но ему нельзя отказать в правомерности.

Внешне этот спектакль как будто является копией постановки Вахтанговского театра. Та же планировка сцены, приблизительно такие же декорации, хотя и в уменьшенных масштабах, те же мизансцены. Так же как у вахтанговцев, на сцене слева стоит обеденный стол с самоваром и чашками, а на правой стороне, несколько в глубине, идет лестница наверх с деревянными точеными перилами. Так же в левом углу стоит граммофон на маленьком столике. И все основные эпизоды спектакля разыгрываются на тех же «точках», что и в Вахтанговском театре. Но в своем замысле, в трактовке ролей «Булычов» Пугачевского театра имеет и существенные различия со спектаклем вахтанговцев.

После Щукина трудно принять какого-либо другого Булычова. Образ этого умного и талантливого озорника настолько глубоко и ярко был сделан актером, что он навсегда останется единственным и неповторимым, таким же неповторимым, как был городничий у Щепкина или Гамлет у Мочалова. Эта роль отлита у Щукина в классически завершенной форме.

Актер, играющий Булычова в Пугачевском театре, не поднимается до уровня щукинского исполнения. Его Булычов гораздо более ограниченный и бедный образ. Но тот, кто не видел Щукина в этой роли, тот поверит и Булычову Малюгина. Можно поверить, что именно такой Булычов, с таким же некрасивым, заросшим волосами, каким-то буйным лицом, с такими же веселыми, смеющимися глазами и с неуклюжими, медвежьими ухватками, действительно когда-то обитал в своем добротном доме где-нибудь в Костроме или другом большом городе Верхнего Поволжья.

Булычов Малюгина с первого же акта проявляет свой буйный и непокорный характер. Он быстро двигается по сцене, говорит громким голосом, доходит почти до крика. Он с самого же начала откровенно издевается над окружающими, грубо их третирует. Уже в первом акте Булычов прогоняет своих домашних почти в тех же повышенных тонах, в каких это делал Щукин только в самом конце драмы.

Когда задвинулся занавес после первого акта и раздались поощрительные аплодисменты по адресу исполнителя роли Булычова, я был уверен, что в дальнейшем ходе спектакля актер сорвется в тоне и целостного образа Булычова у него не получится. Слишком высокую ноту взял исполнитель с самого начала спектакля. Что же ему остается делать в дальнейшем, когда предстоят наиболее сильные по драматизму места роли: сцена с Меланией, с трубачом, заключительные эпизоды со знахаркой и Пропотеем?

Но актер не сорвался. Для этого он выбрал самый легкий путь. Его Булычов продолжал ходить по сцене, как живой человек, с естественными интонациями и жестами. И в то же время тон, взятый актером с самого начала, остался на одном и том же уровне. Булычов у Малюгина раскрылся весь до конца с первого же акта; таким он и оставался до самого финала: крикун, шутник, властный и грубый человек.

Такая операция с образом Булычова оказалась возможной потому, что Малюгин сообщает своему исполнению налет комедийности. Его Булычов много проще щукинского. В нем нет того острого, деятельного ума, которым отличается щукинский герой. Булычов Малюгина отнюдь не задумавшийся над жизнью человек. Он не глуп — глупым не позволяет его сделать горьковский текст, — но ум его лишен тонкости и глубины. В малюгинском Булычове главное — его жизненная животная сила, неуемная энергия, его страстное желание жить во что бы то ни стало. Для него не существует проблемы смерти, как она существовала для самого Горького и для щукинского героя. Он только сопротивляется смерти всеми силами, какие остались в его больном теле. Он не может примириться с тем, что болезнь заставляет его ложиться на диван и корчиться от боли. Он хочет двигаться, смеяться, издеваться над окружающими, он хочет оставаться таким, каким был всю свою жизнь, не отказываясь ни от одной своей прихоти.

Булычов у Щукина был показан в переломный момент его жизни. Все изменилось для него с той минуты, когда смерть встала перед ним как реальность. Перед этой неотвратимой катастрофой он задумывается о жизни, переоценивает свои взгляды на мир, на людей, на самого себя. Он не уходит в отчаяние и не сдается смерти. Он тоже хочет жить и утверждает жизнь в своих словах, в своем поведении. Но эта жизнь возникает перед ним совсем другой, чем была для него в его прежнем существовании. «Не на той улице живу» — эти слова Булычова, как известно, являются ключом к толкованию роли Щукиным. Этот процесс совлечения внешних покровов с жизни, обнажения ее подлинного лица составляет динамическую, развивающуюся линию образа Булычова у Щукина. Этот процесс придает щукинскому герою большую философскую глубину и драматизм. Разрастаясь, захватывая все более потаенные душевные пласты, идет у Горького и у Щукина этот бунт Булычова не только против физической смерти, но и против всего затхлого и мертвого, что есть в самой жизни, окружающей Булычова, против гниющего, обреченного на гибель общества, в котором жил когда-то и действовал этот умный и лукавый человек.

Всего этого нет у малюгинского Булычова. Нет у него и внутреннего движения образа, его постепенного раскрытия. Если в щукинском Булычове живет многое от нового мира, многое от тех людей, которые после революции станут строителями нового общества, то малюгинский Булычов целиком остается в прошлом. Он умирает вместе со старым миром в февральские дни 1917 года под звуки революционных песен, которые поет толпа за окнами его дома.

Это обеднение образа Булычова сказалось и на драматическом содержании роли. У малюгинского Булычова отсутствует драматизм в ощущении жизни. Как мы уже говорили, актер придает своему герою оттенок комедийности. Правда, он это делает осторожно. Малюгин не высмеивает своего героя. Его Булычов сохраняет какие-то свои привлекательные черты, свое человеческое обаяние. Но его духовная драма теряет у Малюгина свою остроту. Поэтому нам не жаль его Булычова той щемящей жалостью, которую вызывал Щукин в финальных сценах спектакля, когда тень близкой смерти уже ложилась на лицо его героя. С малюгинским Булычовым можно легко расстаться: на сцене погибает от неизлечимой болезни только жизнеспособный и остроумный человек, а не тот новый мир мыслей и чувств, который родился в щукинском Булычове незадолго да катастрофы.

Отсутствие драматического движения образа естественно сказалось на наиболее сильных моментах драмы. Сцена с трубачом, та сцена, в которой пафос отрицания и разоблачения старого мира приобретает у щукинского Булычова глубокий трагический смысл, оказалась бледной. Булычов Малюгина продолжает в ней только смеяться и только озорничать.

Налет комедийности присущ не одному Булычову. Он лежит почти на всем спектакле и сказался на трактовке большинства остальных образов пьесы. В отдельных деталях режиссер даже перешел возможную меру такого акцента. Гримы Ксении, Звонцова, Таисьи, Мокроусова даны в неуместно подчеркнутом комедийном плане. Так же чисто внешними приемами снижен и образ Лаптева, очень важный образ в идейной концепции горьковской драмы. Он дан в спектакле незначительным пареньком с простоватым лицом и с чересчур мелкими, бытовыми жестами.

Но есть в спектакле Пугачевского театра моменты, с которыми не приходится спорить. Это прежде всего превосходное исполнение роли Шурки актрисой Кочетковой. Из всех исполнительниц этой роли, каких мне пришлось видеть на сцене, Кочеткова дала наиболее интересный и, пожалуй, наиболее талантливый вариант Шурки Булычовой.

В первых эпизодах пьесы ее Шурка какими-то чертами отдаленно напоминает мансуровскую Шуру. Намеренная угловатость движений, широкий, размашистый шаг, кривящийся рот, когда она огрызается на слова Ксении и Варвары, — все эти черты маленького ощерившегося зверька чересчур резки. Но и здесь уже проступает обаятельный образ своенравной и нежной девушки, жизнерадостной, с острым любопытством к жизни, этой верной дочери непокорного и буйного Егора. Шурка Кочетковой дана девочкой-подростком. В ней много наивности, ребячьей простоты, но наивности не наигранной, не актерской, идущей не от исполнительницы, а от самого образа, освоенного очень органически и глубоко.