Необходимо, впрочемъ, замѣтить, что для значительнаго количества ссыльныхъ пѣшій путь сокращенъ на половину и они начинаютъ свое путешествіе по Сибири въ спеціально приспособленныхъ повозкахъ. Г. Максимовъ очень наглядно описываетъ, какъ арестанты въ Иркутскѣ, которымъ дозволили выразить ихъ мнѣніе о достоинствахъ этого громоздкаго сооруженія, немедленно заявили, что оно является наиболѣе нелѣпымъ приспособленіемъ для передвиженія, какое когда-либо было изобрѣтено на муку лошадямъ и арестантамъ. Эти повозки безъ рессоръ тащатся по неровнымъ кочковатымъ дорогамъ, вспаханнымъ колесами безконечныхъ обозовъ. Въ Западной Сибири, на болотистыхъ склонахъ восточнаго Урала, путешествіе въ этихъ повозкахъ превращается въ прямое мученіе, такъ какъ дорога вымощена бревнами, и напоминаетъ ощущеніе во всемъ тѣлѣ, если провести пальцемъ по всѣмъ клавишамъ рояля, включая черныя. Путешествіе при такихъ условіяхъ не особенно пріятно даже для путника, лежащаго на толстой войлочной подстилкѣ въ удобномъ тарантасѣ; легко можно себѣ представить, что переносятъ арестанты, которымъ приходится сидѣть восемь-десятъ часовъ неподвижно на скамьѣ изобрѣтенной чиновникомъ повозки, едва прикрываясь какой-нибудь тряпкой отъ дождя и снѣга.
Къ счастью, подобное путешествіе продолжается лишь нѣсколько дней, такъ какъ въ Тюмени ссыльныхъ пересаживаютъ на спеціальныя баржи, плавучія тюрьмы, буксируемыя параходами, и черезъ 8–10 дней они прибываютъ въ Томскъ. Едва-ли нужно говорить, что превосходная идея сокращенія такимъ образомъ на половину длиннаго пути черезъ Сибирь, по обыкновенію, очень сильно пострадала при ея примѣненіи. Арестантскія баржи бываютъ настолько переполнены и находятся въ такомъ грязномъ состояніи, что, обыкновенно, являются очагами заразы. «Каждая баржа была построена для перевозки 800 арестантовъ и ихъ конвоя», — говоритъ томскій корреспондентъ «Московскаго Телеграфа» (15 ноября, 1881 г.), «вычисленіе размѣровъ баржи не было сдѣлано, однако, въ соотвѣтствіи съ требованіями гигіены; главнымъ образомъ принимались въ соображеніе интересы господъ пароходовладѣльцевъ, Курбатова и Игнатова. Эти господа занимаютъ для своихъ собственныхъ надобностей два отдѣленія, расчитанныхъ на 100 человѣкъ каждое, и такимъ образомъ 800 арестантовъ приходится размѣщаться на такомъ пространствѣ, которое первоначально назначалось лишь для 600 чел. Вентиляція баржъ очень плоха, въ сущности, для нея не сдѣлано никакихъ приспособленій; а отхожія мѣста — отвратительны». Корреспондентъ прибавляетъ, что «смертность на этихъ баржахъ очень велика, особенно среди дѣтей», и его сообщеніе вполнѣ подтверждается цыфрами оффиціальныхъ отчетовъ за прошлый годъ. Изъ нихъ видно, что отъ 8 до 10 % всего числа арестантовъ умираетъ во время девятидневнаго путешествія на этихъ баржахъ, т. е., отъ 60 до 80 чел. на 800 душъ.
«Здѣсь вы можете наблюдать», — писали намъ друзья, сами совершившіе это путешествіе, — «настоящее царство смерти. Дифтеритъ и тифъ безжалостно подкашиваютъ и взрослыхъ и дѣтей, особенно послѣднихъ. Госпиталь, находящійся въ вѣдѣніи невѣжественнаго военнаго фельдшера, всегда переполненъ».
Въ Томскѣ ссыльные останавливаются на нѣсколько дней. Часть изъ нихъ, особенно уголовные, высылаемые административно, отправляются въ какой-нибудь уѣздъ Томской губерніи, простирающейся отъ вершинъ Алтая на югѣ до Ледовитаго океана на сѣверѣ. Остальныхъ отправляютъ дальше на востокъ. Можно себѣ представить, въ какой адъ обращается Томская тюрьма, когда прибывающія каждую недѣлю арестантскія партіи не могутъ быть немедленно отправляемы въ Иркутскъ, вслѣдствіе разлива рѣкъ или какого-либо другого препятствія. Тюрьма эта была построена на 960 душъ, но въ ней никогда не бываетъ меньше 1300–1400 арестантовъ, а иногда ихъ число доходитъ до 2200 и даже болѣе. Почти всегда около 1/4 ихъ общаго числа бываютъ больны, а тюремный госпиталь можетъ помѣстить не болѣе 1/3 всего количества заболѣвающихъ; вслѣдствіе этого больные остаются въ тѣхъ же камерахъ, валяясь на нарахъ или подъ нарами, на ряду съ здоровыми, причемъ переполненіе доходитъ до того, что тремъ арестантамъ приходится довольствоваться мѣстомъ, предназначеннымъ для одного. Стоны больныхъ, вскрикиванія находящихся въ бреду, хрипѣніе умирающихъ смѣшиваются съ шутками и хохотомъ здоровыхъ и руганью надзирателей. Испаренія этой грязной кучи человѣческихъ тѣлъ смѣшиваются съ испареніями ихъ грязной и мокрой одежды и обуви и вонью ужасной «параши». — «Вы задыхаетесь, входя въ камеру и, во избѣжаніе обморока, должны поскорѣе выскочить изъ нея на свѣжій воздухъ; къ ужасной атмосферѣ, висящей въ камерахъ, подобно туману надъ рѣками, можно привыкнуть только исподволь», — таково свидѣтельство всѣхъ, кому приходилось посѣщать сибирскія тюрьмы. Камера «семейныхъ» еще болѣе ужасна. «Здѣсь вы можете видѣть», — говоритъ г. Мишла, сибирскій чиновникъ, завѣдывавшій тюрьмами, — «сотни женщинъ и дѣтей, стиснутыхъ въ крохотномъ пространствѣ, и переносящихъ невообразимыя бѣдствія». Добровольно слѣдующія семьи ссыльныхъ не получаютъ казенной одежды. Такъ какъ ихъ жены, въ большинствѣ случаевъ, принадлежатъ къ крестьянскому сословію, то почти никогда не имѣютъ больше одной смѣны одежды; проживши впроголодь чуть ли не съ того дня, когда мужъ, кормилецъ семьи, былъ арестованъ, онѣ одѣваютъ свою единственную одеженку и идутъ въ путь изъ Астрахани или Архангельска и, послѣ долгаго путешествія изъ одной тюрьмы въ другую, послѣ долгихъ годовъ задержекъ въ острогахъ и мѣсяцевъ пути, эта единственная одежда превращается въ изодранныя тряпки, едва держащіяся на плечахъ. Нагое изможденное тѣло и израненныя ноги выглядываютъ изъ подъ лохмотьевъ платья этихъ несчастныхъ женщинъ, сидящихъ на грязномъ полу, прожевывая черствый хлѣбъ, поданный добросердечными крестьянами. Среди этой массы человѣческихъ тѣлъ, покрывающихъ каждый вершокъ наръ и ютящихся подъ ними, вы нерѣдко можете увидѣть ребенка, умирающаго на колѣняхъ матери и рядомъ съ нимъ — другого, только что рожденнаго. Это новорожденное дитя является радостью и утѣхою женщинъ, изъ которыхъ каждая гораздо человѣчнѣе, чѣмъ любой смотритель или надзиратель. Ребенка передаютъ изъ рукъ въ руки, его дрожащее тѣльце прикрываютъ лучшими тряпками, ему расточаютъ самыя нѣжныя ласки… Сколько дѣтей выросло при такихъ условіяхъ! Одно изъ нихъ стоитъ теперь возлѣ меня, когда я пишу эти строки и повторяетъ мнѣ разсказы, которые она часто слышала отъ матери, о добротѣ «злодѣевъ» и безчеловѣчіи «начальства». Она разсказываетъ мнѣ объ игрушкахъ, которыми ее занимали арестанты во время томительнаго путешествія, — простыхъ игрушкахъ, въ которыя было вложено больше добраго сердца, чѣмъ искусства; она разсказываетъ о притѣсненіяхъ, о вымогательствахъ, о свистѣ нагаекъ, о проклятіяхъ и ударахъ, расточавшихся «начальствомъ».
Тюрьма, однако, мало-по-малу освобождается отъ излишка населенія: арестантскія партіи пускаются въ путь. Еженедѣльно партіи въ 500 чел. каждая, включая женщинъ и дѣтей, отправляются, если только погода и состояніе рѣкъ позволяетъ это, изъ Томской тюрьмы и пускаются въ длинный путь пѣшкомъ до Иркутска и Забайкалья. У тѣхъ, кому приходилось видѣть подобную партію въ пути, воспоминаніе о ней остается навсегда въ памяти. Русскій художникъ, Якоби, попытался изобразить ее на холстѣ; его картина производитъ удручающее впечатлѣніе, но дѣйствительность еще ужаснѣе.
Предъ вами — болотистая равнина, по которой носится леденящій вѣтеръ, взметая снѣгъ, начавшій покрывать замерзшую землю. Топи, заросшія тамъ и сямъ мелкимъ кустарникомъ и искривленными деревьями, согнувшимися отъ вѣтра и тяжести снѣга, тянутся кругомъ, насколько захватываетъ глазъ; до ближайшей деревни верстъ 30 разстоянія. Вдали, въ сумеркахъ обрисовываются силуэты пригорковъ, покрытыхъ густымъ сосновымъ лѣсомъ; по небу тянутся сѣрыя снѣжныя тучи. Дорога, утыканная по сторонамъ вѣхами, чтобы отличить ее отъ окружающей равнины, изрытая слѣдами тысячъ повозокъ, изрѣзанная колеями, могущими сломать самое крѣпкое колесо, вьется по обнаженной болотистой равнинѣ. Партія медленно плетется по этой дорогѣ; шествіе открываетъ рядъ солдатъ. За ними тяжело выступаютъ каторжане, съ бритой головой, въ сѣромъ халатѣ, съ желтымъ тузомъ на спинѣ, въ истрепанныхъ отъ долгаго пути котахъ, въ дыры которыхъ торчатъ тряпки, обертывающія израненныя ноги. На каждомъ каторжанинѣ надѣта цѣпь, заклепанная у щиколки, причемъ кольцо, охватывающее ногу, завернуто тряпкой — если ссыльному удалось собрать во время пути достаточно милостыни, чтобы заплатить кузнецу за болѣе снисходительную ковку. Цѣпь идетъ вверхъ по ногѣ и подвѣшивается на поясъ. Другая цѣпь тѣсно связываетъ обѣ руки и, наконецъ, третья соединяетъ отъ 6–8 арестантовъ. Каждое неловкое движеніе одного изъ такой сцѣпленной группы тотчасъ же чувствуется всѣми его товарищами по цѣпи; сильному приходится тащить за собою слабыхъ: останавливаться нельзя, до этапа далеко, а осенніе дни коротки.