В волостном исполкоме, однако, верховодил Леонтий Сазонов. Согнал его с насиженного места Достовалов. В волисполком кузнец свалился как снег на голову. Пришел вместе с Овдокшей:

— Где печать, Леонтий? Сдай дела.

— Как избранник народа, — напыжился Сазонов, — не тебе я подотчетен. Предъяви сперва мандат.

— Этот мандат тебя устроит? — о стол брякнул наганом Григорий Иванович. — Евдоким, — велел он Овдокше, — зови на сходку раменцев.

Помню, как Овдокшу выбрали волостным депутатом. На сходке Квашня к месту и не к месту возглашал: «Даешь мировую революцию! Даешь коммунизму!» Викентий Пудиевич спросил:

— Евдоким, как ты представляешь коммунизм, поделись с нами соображениями.

Потел Овдокша, язык у него заплетался — смотреть на мужика было жалко. Будто на посмешище выставленный, маялся, не зная, что ему сказать.

— Это самое, товарищи, — комкал Квашня зажатую в руке шапчонку. — Советы, перво-наперво. Сверху донизу, как Ленин указует. А коммуния… Перво-наперво, справедливость, — озирался он вокруг, кто бы ему подсобил. — Значит, полная заединщина промеж трудового народа в мировом масштабе.

«Масштаб» — слово ученое. Сходка попритихла уважительно.

Не утерпел Квашня и ляпнул, ободренный всеобщим вниманием:

— Баб, товарищи, будем водить в шелковых сарафанах. Гимназию в Раменье откроем детишек учить.

Дружным хохотом грохнула сходка, думалось, стекла из рам брызнут:

— Га-а… Пелагея Квашенкова в шелках!

— Овдокша, он до гимназии доведет.

Достовалов в председательский колокольчик звенел, призывал:

— Граждане, соблюдайте порядок! Вопрос обсуждаем серьезный!

Викентий Пудиевич в общем шуме и хохоте предложил:

— Есть мнение: выдвинуть Евдокима Николаевича в состав волостного Совета.

Смехом и проголосовало Раменье за Овдокшу.

Теперь он наторел выступать на митингах.

Словно сейчас его вижу: в одной руке выменянная у прохожих солдат зажигалка, в другой ком снега.

— Как огню, товарищи, — тряс Овдокша зажигалкой, пламя ее смигивало, — как красному огню с белым снегом не сродниться, так не быть согласию трудового народа с капиталом. Кто не с нами, тот против нас!

Глядя на него, я удивлялся: Овдокша ли это, над кем потешалось Раменье?

Я ношу ему губернские «Известия». Неграмотный, Овдокша считает, газета ему полагается как депутату.

«Луч», «Вольное слово», «Епархиальные ведомости» — полно всяких газет выходило. В один голос ругали они большевиков. Брестский мир. В уезде и губернии от времен Керенского нетронутыми оставались земства, думы, союз городов. Север, окраина, чего уж! Настолько мы обособились, что и Россия вроде, но будто и не Россия.

Все же отощала моя почтальонская сумка, когда стали прикрывать антисоветские газеты одну за другой.

Мне от того большая выгода: разнесу письма по избам, пакеты с директивами сдам в волисполком под расписки — и на свою пожню косить сено, метать стога.

Меня ждут, небось с обеда Маняша с Петей сидят на изгороди:

— Федя… Федя с сумкой!

Раз я с сумкой, то есть паек.

Ради пайка устроил меня Григорий Достовалов в почтальоны. Работникам почты выдавали и сахарину, и соли, и печеного хлеба, табаку.

— По-советски будем делить или по-старопрежнему? — хватался Петя за мою сумку.

— По едокам, — тянула Маняша сумку к себе. — Не обманешь.

Дело в том, что, наслушавшись в селе, как «раньше сыто жилось», Маняша однажды попросила мой паек делить по-старому, думала, не больше ли достанется, но Петя крохи ей не дал:

— На тебя, девка, даже земли раньше не полагалось.

Маленький, но сообразил! При царе впрямь на женский пол земли не давали, только недавно состоялся передел — по едокам.

«Едоки», «конфискация», «реквизиция»… Каждый день новшества. Чего уж! Новшества, а все едино косить надо, и на свое поле прежде всего оглядываешься: скоро ли хлебушек поспеет?

На Пудином подворье корреспонденцию принимал Викентий Пудиевич.

— Немцы в Киеве! — швырял он газеты, едва пробежав глазами заголовки. — Мать городов русских топчет германский сапог… Позор и унижение!

Приникал лбом к оконному стеклу:

Он заменил офицерский китель серым пиджачком, увечную руку сует просто в карман.

Оттого, что часто вижу я его по-домашнему, без френча, без хромовых сапог и серебряного Георгия, стал он доступней и ближе. Прежнего мальчишечьего благоговения: офицер, герой — уж нет.

Насмотрелись всяких! Проезжал как-то через Раменье штабс-капитан, грудь в крестах. С шиком завернул к «Парижу». Пуд-Деревянный под локоток высадил его из брички.

Неделю кутил штабс-капитан, упивался пивом. Кресты свои заложил, и Сеня-Потихоня взашей вытолкал его с подворья.

Помню, торопился я на почту. Вскоре за Кречатьим угором настиг Григорий Иванович в исполкомовской бричке: «Садись, вдвоем дорога короче!»

Обогнали мы штабс-капитана. Нахмурился Достовалов: «Подвезти, что ли, его благородие? Э, пускай учится пешком ходить!» Плелись по обочине нищенки, монах с кружкой на боку и в скуфейке, какие-то мужики с котомками. Ус покусывал Достовалов:

— Что-то много лишнего народу шляется!

— Большая дорога, Григорий Иванович, ямской тракт.

Катил навстречу возок. Плетеный, качался возок на рессорах. Чтобы разминуться с нашей бричкой, возок свернул на обочину. Лицо ездока показалось мне знакомым — широкое, красное, бритое.

— Приказчик какой-то, — сказал Достовалов. — И чего его черт носит в Раменье через день да каждый день?

Он хотел спрыгнуть с брички, остановить возок, однако отдумал:

— Большая дорога, ты прав.

И обернулся ко мне, посветлел лицом:

— Понимаешь, Федя, на волость обещан ящик гвоздей, еду получать.

Лихо заломлена папаха. На боку наган в кобуре.

Кому что, нашему председателю гвозди в радость. Голод в уезде на все, ничего вдруг не стало в лавках, хоть шаром покати, гвозди и те пропали.

— Воры-ы! — исходил воплями Пуд-Деревянный. Ворот рубахи разодран до пояса, глаза слезятся, лезут из орбит. — Горбом наживал, не доем, не допью… Воры-ы!

— Отец, успокойся, — оттирая с крыльца, заслонял его Викентий Пудиевич. — Все в порядке вещей. На законном основании исполком изымает излишки хлеба.

Пуд побагровел, трясясь от злобы:

— Во я на твой закон!

Плевок попал на пиджак учителя.

— Хорошо, очень хорошо… — Щеки Пахолкова обметались красными пятнами. — Да убери ты его, — прошипел он Сене-Потихоне. — Устроили, понимаете ли, представление.

Потихоня увел хозяина. Захлопнулась дверь, звякнув пружиной.

С лестницы долго доносились задохливый говорок Сеньки, вопли Пуда-Деревянного:

— Сулил порядки… Сы-ын! Оборону обещал от нехристей… Проклинаю на веки веков!

На лабазах сняты замки. Мужики ссыпают зерно, муку в мешки и носят на подводы.

В гривах коней ленты. На передней телеге парусит плакат, растянутый между хворостинами:

Обоз ушел за полдень.

— В путь добрый! — напутствовал Достовалов.

Сопровождали подводы кавалеристы с винтовками.

Ударяясь о стремена, вызванивали ножны сабель. Банда объявилась в уезде, без охраны хлеб нельзя отпускать.

Железные ободья колес с шипеньем давили песок. В задках дрог качались ведра с колесной мазью.

А к вечеру… А вечером провезли на тех же дрогах порубленных топорами, побитых кавалеристов. Были пусты дроги, плакат заменен на другой. Колесной мазью на кумачной тряпице выведено криво: «Привет от Высоковского».

С дрог свешивалась нога — желтая, босая, с подсиненными ногтями.