Воины шли по первому снегу дружно. Им, как видно, казалось, что солнце и всё вокруг в это зимнее утро сулит одну лишь удачу. Они шагали и бойко пели походные песни, охотно смеялись от разных шуток, вели беспечальные разговоры.

Со всеми вместе шёл и Мирошка. Его уговорщик Кирька, лукаво кривя свой розовый рот, всю дорогу болтал без умолку.

- Ох, други, - рассказывал он во время привалов, - пойти бы летом, в Купальскую ночь, за папортным цветом! Если сорвёшь тот цвет, так разом увидишь всё: реки, покрытые серебром, и то, как ходят деревья с места на место, беседуя меж собой. Тайный язык их тебе откроется сразу! - толкал он Мирошку в бок. - А с ним и язык любого земли творенья. Даже постигнешь тайные человечьи мысли…

Он ёжился в страхе:

- Ух, страшно тогда, поди, когда постигнешь тайные мысли?

Но тут же, забыв о страхе, весело продолжал:

- Зато увидишь и то, как утром солнце в облике человечьем выезжает на небо. Оно выезжает на трёх конях. Первый конь - в серебре. Второй - в золоте. Третий - весь в самоцветах!

Ночью, подняв от костра лицо и глядя в звёздное небо, он говорил:

- Вон в самом верху небес сияет Прикол-Звезда[24]. Слыхать, что этой звездой приковано к тверди небо. Поэтому и стоит она неподвижно, а небо кружится вкруг неё…

Старый воин Улеба спрашивал строго:

- А как то случилось, знаешь?

- Нет, этого я не знаю…

- А то потому случилось, - не торопясь, разъяснял вислоусый Улеба, - что мир сотворил кузнец!

- Ой ты! Да как же? - искренне изумлялся Кирька. - Бают, то сделал Бог…

- Ну, может, вначале Бог, - осторожно учил Улеба. - Да только потом он устал, творя, и улёгся в палатах спать. Тут видит ловкий кузнец…

Улеба уверенно пояснил:

- А был тот кузнец не чей-нибудь сверху, а наш, из обели[25] вышел! Вот видит кузнец, что мир лежит недоделан, железо да серебро разбросаны всюду без всякого разуменья. Взял он тогда да вздул свой горн и начал тот мир ковать. Выковал свод небесный. А чтобы прочно висел тот свод над нашей землёй, прибил его сверху к тверди да к райской двери большим гвоздём. Так и явилась Прикол-Звезда в самом верхнем севере неба…

- А дальше?

- А дальше выковал тот кузнец и солнце из ясного золота. Выковал много звёзд и медных округлых лун. Правда, иные из лун доковать не успел, ибо тоже устал и спать захотелось.

Кирька сам догадался:

- От этого, знать, и луны бывают разные: то круглые, то без края, а то и совсем как рог?!

- Ага. Вот так и пошёл он, мир от кузнечной руки умелой!

Улеба серьёзно, тихо закончил:

- Бают в народе, что спит тот кузнец и ныне…

- А где же он спит, скажи?

- Где-то у нас, на Руси. А где - не скажу, не знаю. Однако знаю одно: когда тот кузнец проснётся, тогда и докончит дело. Он в небо побольше гвоздей набьёт, чтоб крепче держалось. И землю перекуёт: земля наша будет краше!..

Они говорили о многом - о мире, о жизни всяких людей, о милых, оставленных ими в разных посёлках, о горе Руси и о близкой сече.

И вот то, во имя чего они шли, наконец, наступило: рать Иванки и книжника соединилась с плохо вооружённой, слабой дружиной беглого Святослава. Она не только соединилась с этой дружиной, но и сразу же вышла в чистое поле, где смело гуляли рати черниговцев и смолян.

Книжник как-то спросил Иванку

- Не жалко тебе смолян?

Княжич Иванка не понял вопроса и удивился:

- Чего их жалеть? Враги…

Князь Святослав, прислушавшись к их беседе, сердито и подозрительно поглядел на Данилу:

- Ты что спросил?

Он сразу понял тайну вопроса, книжник Данила толкает Иванку на жалость к врагам, на дружбу с врагами. Но если бы так случилось, то не было бы и сечи… а если не будет сечи, то не вернёт и изгой Святослав потерянного удела…

Подумав об этом, князь Святослав вмешался в беседу книжника и Иванки, сказал:

- Данила, как видно, струсил!

- Не струсил: душа болит, - ответил ему Данила.

- Чего ему трусить? - легко поддержал Данилу и добрый княжич Иванка. - Данила наш сечу всегда любил. Ведь правда, Данила?

Книжник смутился:

- Так…

- Ну, вот и секись!

- Однако про это хитрое слово о дружбе к смолянам я князю Юрию весть пошлю! - на всякий случай заметил князь Святослав. - Вельми престранное было слово про жалость к смолянам и всем другим…

Данила подумал: «Как царь Мануил с патриархом, так теперь этот донос пошлёт!» - и вновь ему стало больно и горько, как в тот нехороший час, когда в Суздале Юрий крикнул ему, прочитав донос:

- Чего ты хочешь, крамольник?

Подумав об этом, книжник в первую сечу с горя пошёл как в буйном хмелю.

Под ним был сильный, выносливый конь, привыкший к звону железа и вою чужих людей. Он резво скакал вперёд, и вот Иванковы воины вместе с Данилой врезались в гущу смелых черниговцев и смолян.

Данила рубился молча.

Меч и щит его вспыхивали на солнце и гулко звенели. Казалось, что это суздальский мастер-кузнец ещё работал над ними в кузне, настойчиво проверяя крепость металла на человеке. Злая, привыкшая к сече лошадь храпела и злобно рвала зубами плечи врагов. Жар боя жёг и её…

Сеча была подобна охоте. В ней на глазах у всех проверялись и закалялись качества человека: сноровка, разум, пылкость и сила.

Сходились копьё на копьё, клинок на клинок, дубина с дубиной, конь на коня.

Отвагу бойца видели друг и враг: бойцы сталкивались лицом к лицу, искали победу в стремительных поединках.

И книжник любил возбужденье смелого боя: он всякий раз прорубался только вперёд, как в частом лесу. Он взмахивал сталью сильно и быстро. Кровь не успевала стечь по лезвию к рукоятке, брызгалась каплями в стороны и кропила измятый снег.

Данила Никитич не видел, что делалось сзади и сбоку, стремясь вперёд.

Он не увидел, как новый боец Мирошка взмахнул топором и разбил противнику череп.

Не видел и взмахов меча Улебы, идущего возле коня по телам убитых.

Не видел и верного отрока Кирьку, которому рослый противник вдруг оцарапал рогатиной лоб.

Кровь из царапины залила Кириллу всё переносье и ослепила. Тогда второй из смолян, уклонившись с пути Улебы, ударил Кирьку мечом поперёк лица и рассёк его от рта до самых ушей. Нижняя часть лица тотчас же отвисла, открыв громадную рану.

Однако Кирька, неведомо как, устоял на ногах. Он упёрся руками в отвиснувший подбородок и сдвинул страшную рану. Шатаясь, он вышел из сечи, сумел дойти до обозов, где лекарь скрутил ему голову чистой холстиной, и только тогда упал.

Рана его срослась, и во время других походов он бился немало. Однако в тот страшный час, когда он, очнувшись, лёг не свежую хвою, он не услышал ни шума битвы, ни собственных стонов: лицо раздирала боль…

А книжник всё бился и шёл вперёд.

Он не заметил, как чьё-то копьё ударило воина Митеря в левый бок, рассекло ему по три ребра с обеих сторон груди и, выйдя наружу, ударилось в локоть правой руки и перерубило его по суставу.

Митерь умер, ещё не успев свалиться на алый снег.

Другому бойцу, сидевшему на коне, копьё противника разворотило веко, но он, обливаясь кровью, повиснув на шее коня, успел прискакать к опушке, где был и раненый Кирька. Старик обозный вскричал, сдержав храпящую лошадь:

- Ох, голубь… ты, видно, умер? Раненый всадник очнулся и глухо сказал:

- Вложи мне в рот свою руку… Старик испугался:

- Зачем?

- Велю я тебе: вложи…

Старик, дрожа, вложил в рот всадника грязный палец. Тот быстро сжал зубы. Старик вскричал. Тогда, теряя сознанье, но ещё найдя в себе силу для горделивой усмешки, всадник сказал:

- Ну вот… Раз есть ещё мощь в зубах, значит, есть эта мощь и в теле. Посыпь мою рану мукой и обвяжи её чистой тканью: я буду жить…

Старик обсыпал мукой и обвязал его рану чистой холстиной. И этот тоже остался жить, и тоже в других походах бился немало, только вместо левого глаза теперь зияла дыра…