Отец железной рукой схватил Голубя под уздцы, осадил его на землю. Похвалил, любуясь:

— Ну что ж, удал конь, удал и молодец! Приедешь в ордынскую столицу Сарай-Берке, сразу все увидят: славянская кровь — статен, высок, упрут, не чета кипчакам низкорослым да кривоногим. Поедешь — постоянно помни: вся Русь на тебя смотрит!

Похвалы отца дивным образом подействовали на Василия: он сразу и совершенно успокоился, честолюбиво возмечтав, как победно привезет на своем голубом коне вожделенный ярлык и отец снова станет великим и сильным. И сейчас он крикнул отцу почти что покровительственно:

— А кто же за тебя будет веселье устраивать, зверей травить кто станет, я, что ли?

— Да, ты уже не маленький, — пристально посмотрел на него отец.

Они развернули коней, заехали на ту полянку, где оставили собак.

— Улю-лю-лю-лю! — снова понеслось по лесу.

Охота продолжалась недолго: солнце только-только начало просвечивать ощетинившиеся верхушки елового леса, а за глухариными болотами по-прежнему, как и на рассвете, рыдали журавли.

Решили возвращаться во Владимир, где временно поселилась семья великого князя после сожжения Тохтамышем Москвы и Переяславля. По пути заехали в Кидекшу, отслужили молебен в церкви Бориса и Глеба, помянули добрым словом милых русских страстотерпцев и недобрым — брата их окаянного Свято-полка. У боярина кидекшского Шибана выпили по чаше березовицы — перебродившего за лето в ледяном погребе березового сока — и погнали лошадей неторопливой метью по берегу Нерли.

Зима пролетела в сборах и приготовлениях к дальнему и пугающему отъезду княжича в Орду.

На Клязьме строились ладьи самых больших размеров, какие когда-либо приходилось рубить московским корабелам. Путь предстоял по Оке и Волге, которые известны своим многоводьем и капризами погоды. Ну и, конечно, ладьи должны были вместить весь немалый груз — продукты и одежду про запас, а также подарки ордынским повелителям — царю и царицам. Да и свита у Василия предполагалась немалая.

Москва мало-помалу обустраивалась, приходила в себя после Тохтамышева испепеления. Уж не раз случалось, что после пожаров или нашествий превращался город в отчаянную пустоту, но неизменно возрождался из пепла. Притягательную силу имели для русских людей каменные стены кремля — мудро поступил в свое время юный Дмитрий Иванович. Удобные речные дороги вели к городу со всех сторон света. Однако не только выгодным его географическим положением да каменными стенами объяснялось быстрое воскрешение (ведь и прежняя матерь русских городов Киев расположен дивно хорошо, но зачах и захирел после Батыева разорения). Дело еще в том заключалось, что Москва стала не просто городом, но Москвой — народом, той созидательной силой, которая помогла все выдюжить и создать несокрушимое Московское государство.

Иноземные купцы, приезжавшие покупать мягкую рухлядь — меха, изумлялись:

— Надо же, какая стужа! Даже реки замерзают, подумать только! А в домах — неслыханное дело! — печки для тепла топят.

А в Москве самая-то жизнь начиналась, когда морозы заковывали в лед реки: с октября и всю зиму тянулись по ним обозы с хлебом, мясом, свиными тушами, дровами, сеном, огородными овощами, садовыми фруктами для бояр-вотчинников и для продажи на рынках. Чтобы не уходить далеко от речной дороги, лавки устраивались прямо на льду Москвы-реки. Да и без лавок обходились: на задних ногах, воткнутые в снег, всю зиму стояли туши коров, свиней, овец, ободранные и застывшие на морозе. Мяса зимой привозили так много, что продавали даже не на вес, а по глазомеру. Когда начался Великий пост, мясо исчезло, но вся Москва-река была заполнена торговцами-грибниками: в изобилии было сушеных боровиков, соленых груздей и рыжиков. И хлеб в Москве в ту зиму был дешев — во всяком случае, оков зерна стоил гривну, самое большое пять алтын, а в Нижнем Новгороде за такую же бочку хлеба надо было платить рубль, а то и дороже. В три-четыре раза выше была стоимость продуктов в Суздале, в Костроме, в Рязани.

Великий князь самолично следил за тем, как шла в городе торговля, старался собирать у купцов в свою казну наиболее ценные и редкие товары до того, как они поступали в продажу. По опыту Дмитрий Иванович знал, что Орда падка на подарки, надо Тохтамыша и его цариц поразить такими вещами, каких не купишь на рынке ни за какие деньги. Только так сможет Василий одолеть соперников — тверского, нижегородского, рязанского, Городецкого и иных князей, возмечтавших сесть на великорусский стол. Вот почему рассердился он на сына за то, что тот самовольно распорядился пропустить через Боровицкие ворота кремля подводы без предварительного досмотра и оценки привезенных товаров.

Постепенно скопились в особых сундуках дорогие одежды: червленые — красные — собольи и другие кожухи, бугаи, меховые шубы — зеленая, багряная, рудо-желтая, белая, а также шуба рысья русская, шуба соболья русская, шуба соболья татарская. Немало собралось дорогой посуды, украшений, денег — русских серебряных и татарских, а также специально отчеканенных для Орды. Ничего этого не жаль было Василию, но просил он не отправлять только лошадей да охотничьих собак и соколов.

Отец был неумолим:

— Я обещал послам заранее, с осени, хан уже ждет.

На Евдокию-плющиху было пасмурно, но оттепели не было. Когда предсказывал погоду Боброк прошлый раз, Василий забыл проверить, сбудется ли, а сейчас запомнил, каждое утро просыпался и сразу же бежал к окошку: как там на дворе? Было неизменно хмуро, холодно, солнце появлялось на небе редко. Даже и на Благовещение шел снег, который потом лежал еще четыре недели. Почти каждый день года имеет какое-нибудь человеческое имя. И иные дни — тезки: несколько Иванов, Николаев и Василиев, например, есть. Но, имея одно имя, они обязательно отличаются друг от друга — как люди. Василий не знал всех, но за своими одноименниками следил. Отметил, что на Василия-капельника крыши остались в крепких снежных шубах, на Василия Парийского землю не парило, и на Василия выверни оглобли ничего не произошло: до конца апреля люди ездили в санях. Выпадали иной раз дни морозные, как на Крещение, и некоторые усматривали в этом дурное предзнаменование.

— Киприан говорил мне, что ни звезды хвостатые, ни столбы солнечные, ни даже гибель солнца или луны, ни трус земной — ничто о жизни людей и стран не могут предопределить, — по-своему успокоил мать Василий, а она сама искала, видно, слова утешения себе и ему.

— Бог с ним, с Киприаном… Помню вот, незадолго до твоего рождения Митя в Орду ездил, уж как я боялась, как боялась за него! Когда был он в Сарае, вдруг явление стало, предвещавшее народное бедствие. В солнце видны были черные дыры, наподобие гвоздей, и долговременная засуха произвела туманы столь густые, что днем в двух саженях нельзя было разглядеть лица человеческого. Птицы, не смея летать, ходили пешком по земле. Люди беды неминучей ждали, а я-то больше всех. Но Митя вернулся невредимым. А когда раньше еще, двенадцатилетним ездил он в Орду, то тоже Бог миловал. Там замятия началась, убили хана Кидыря. Князья, кои замешкались, пострадали, кто как. Константина ростовского ограбили донага, так что он в исподнем белье домой пешком пришел. Василий Михайлович тверской всех денег лишился. Андрей Константинович нижегородский чуть не погиб, а Митя вовремя успел отъехать. Так что и ты смотри там, думай, соображай.

Василий ждал наступления весны с таким нетерпением и трепетом, что, казалось, не только видел, но чувствовал и сопереживал все, происходящее в природе.

Однажды проснулся чуть свет, испытывая странное беспокойство. Накинул поверх исподней длинной, ниже колен, рубахи легкий кафтан, отороченный горностаевым мехом, сунул ноги в легкие, без каблуков, башмаки и выскочил во двор. Так и есть! Небо и не припомнишь когда было таким — чисто, глубоко, скаты сугроба слепят подталенным стеклом, а крыши плачут веселыми слезами, капель самоотверженно крошится в радужные брызги — без малого сожаления, даже и ликующе! И с этого мгновения, что бы ни делал Василий, даже, казалось ему, и когда спал, он жил ощущением своего полного личного участия в том чуде, что совершалось вокруг.