Мерфи обожал множество вещей, и считать его человеком печальным или blasé[39] было бы несправедливо или делало бы ему слишком много чести. Одна из множества обожаемых им вещей — поездка в одном из новеньких шестиколесных экипажей в период наивысшей интенсивности движения транспорта. Глубокие, сильно пружинящие сиденья вели себя весьма вероломно, особенно передние. Капитальным отдохновением до Селии было для него дождаться на Уолам-Грин милого одиннадцатого номера, сесть и проехать сквозь вечерние пробки до Ливерпуль-стрит и обратно, сидя внизу позади и слева от водителя. Теперь же, когда надо содержать Селию, а мисс Кэрридж самовольно печется о доходах его дядюшки, это удовольствие было ему не по карману.

Рядом с Кокпитом толпа с гоготом наблюдала за очисткой «Раймы»[40], загрязненной обильными россыпями красного марганца. Мерфи отступил немного в северном направлении и приготовился закончить свой ленч. Осторожно вынув из пачки печенье, он разложил его на траве верхом вверх и, как ему казалось, в порядке съедобности. Состав был, как всегда: имбирное, «осборн», «здоровье», галета и одно безымянное. То, что названо первым, он всегда съедал последним, так как оно нравилось ему больше всех, а безымянное — первым, поскольку считал, что оно, вероятнее всего, наименее вкусное. Порядок, в котором он ел три остальных, был ему безразличен и день ото дня менялся непредсказуемым образом. Когда он стоял теперь на коленях перед этой пятеркой, его впервые осенило, что его предубеждения сокращали число способов, какими он мог поглотить свои яства, до жалкой шестерки. Но это означало нарушение самого принципа «ассорти», все равно что своего рода красный марганец в «Райме», в смысле разнообразия. Если бы он победил свой предрассудок относительно безымянного, то и тогда было бы всего двадцать четыре способа съесть печенье. Но сделай он последний шаг и преодолей свое пристрастие к имбирному, тогда ассорти оживет у него на глазах, пустившись в пляс по поводу своей способности к тотальным перестановкам в ослепительном количестве ста двадцати способов, какими его можно съесть!

Ошеломленный этими перспективами, Мерфи рухнул ничком на траву рядом со своими печеньями, о которых можно было бы утверждать с той же справедливостью, что и о звездах, что одно отличалось от другого, но которых он не мог вкусить по всей форме, не научившись не отдавать предпочтения какому-то одному перед любым другим. Лежа рядом с ними на траве, но глядя в противоположную сторону и борясь с демоном имбирного пряника, он услышал слова:

— Не будете ли вы так любезны, простите за беспокойство, подержать мою собачечку?

При взгляде сверху и со спины вид Мерфи и в самом деле вполне внушал доверие, он казался незнакомцем того рода, к которому собачечка была бы не прочь пойти, чтобы он ее подержал. Сев, он обнаружил, что сидит в ногах у низкорослой дородной женщины средних лет с очень тяжелой формой утиной болезни.

Утиная болезнь, огорчительное патологическое состояние, при котором бедра недостаточно развиты и ягодицы начинаются прямо у колена, удачно описано в нозономии Штайсса под названием Panpygoptosis[41]. К счастью, она встречается редко, и ее действие, как подсказывает ее народное название, ограничено слабым полом, отклонение Природы, по поводу которого высказывал горькие сожаления доктор Базби и другие менее педантичные светила. Это не заразное (хотя некоторые, наблюдавшие его, утверждали обратное), не инфекционное, не наследственное, безболезненное и трудноизлечимое заболевание. Его этиология остается неясной для всех, кроме психопатологов-фанатиков, которые доказали, что это попросту еще одно воплощение невроза Non те rebus sed mihi res[42].

Эта Утка, если дать ей имя, под которым она будет фигурировать дальше, держала в одной руке большой пухлый пакет, а в другой — поводок, за счет которого ее личность получала продолжение, заканчиваясь таксой, такой низкой и такой длинной, что Мерфи никаким родом не мог определить, был это кобель или сука — первое, что ему всегда хотелось знать, когда перед ним представала всякая так называемая собака. Выражение у нее, определенно, было классическое сучье — поцелуй меня в зрачок, не спускай с меня глаз и помоги тебе Господи в зеницу ока. Но встречалось оно и у некоторых псов.

Вид Мерфи спереди не оправдал обещаний его тыла, но Утка зашла слишком далеко, чтобы отступать.

— У Нелли течка, — сказала она без малейшего налета аффектации, голосом одновременно гордым и печальным, и сделала паузу, чтобы Мерфи мог принести поздравления или соболезнования, согласно его представлениям. Когда он не сделал ни того, ни другого, она просто опустила руку. — Сейчас моя жизнь проходит по планшетке для спиритических сеансов, пришла сюда, пешком от самого Пэддингтона, чтобы покормить милых бедных овечек, а теперь не решаюсь ее отпустить, вот моя карточка, Рози Дью, одинокая женщина, по договоренности при лорде Голле из Уормвуда, может быть, вы с ним знакомы, очаровательный человек, он присылает мне разные вещи, закоренелый импотент, в тяжелейшем положении, особенно из-за имущества, наследуемого по условию, исключительно по мужской линии, он добивается пересмотра завещания свидетельствами au-delà[43], как она старается вырваться и убежать, но блюститель закона, человек железный, не желает их признавать, чтобы унять жар в крови в Серпентине[44] или, если уж на то пошло, в Длинном водоеме, знаете, как первая жена Шелли, ее звали Харриет, не так ли, не Нелли, Шелли, Нелли, о Нелли, как я тебя ОБОЖАЮ.

Подтянув поводок и подгоняя Нелли, она с большой ловкостью вздернула ее на просторы своей груди и покрыла ее морду всеми поцелуями, каким Нелли обучила ее долгими вечерами. Затем она протянула дрожащее животное Мерфи, вынула из пакета две головки салата и начала бочком подбираться к овцам.

Овцы, грязные, коротко остриженные, малорослые, уродливые, являли собой прежалостное зрелище. Они не щипали травку, не жевали свою жвачку, с виду они даже как будто и не отдыхали. Они просто стояли в позе глубокого уныния, понурив головы, слегка покачиваясь, словно в полуобмороке. Мерфи никогда не видел более странных овец, казалось, они того гляди рухнут, все как одна. Благодаря им истолкование прелестного выражения Вордсворта «поля снов», появившегося вместо «поля овнов» якобы вследствие ошибки наборщика, больше уже не казалось издевкой над этим великолепнейшим человеком. У них не было сил отступить от мисс Дью, приближавшейся со своим салатом.

Она свободно расхаживала среди них, предлагая салат всем по очереди, прижимая его к их опущенным мордам тем жестом, каким дают лошади сахар. Они отворачивали от рвотного свои задумчивые головы, снова выравниваясь в линейку, лишь только оно переходило к следующим. В поисках овцы, которая съела бы ее салат, мисс Дью брела по полю все дальше и дальше.

Мерфи был слишком поглощен этой трогательной маленькой навигацией, а более всего экстатическим поведением овец, чтобы обращать внимание на Нелли. Теперь он обнаружил, что она съела все печенье, за исключением имбирного, которое не смогла продержать во рту и пары секунд. Судя по тому микроскопическому углу, который теперь образовывала ее спина по отношению к горизонту, она присела после еды. Следует заметить, что у такс такой длины и нижины, как Нелли, что стоят они, что сидят, что лежат, в очертаниях заметно очень мало разницы. Если бы Пармиджанино пристрастился к изображению собак, он изобразил бы их похожими на Нелли.

Мисс Дью экспериментировала теперь, прибегнув к совершенно новой тактике. Последняя состояла в том, что она клала свое подношение на землю и удалялась на разумное расстояние, чтобы овцы могли в уме разделить, если это то, что им требовалось, идею дающего и идею его дара. Мисс Дью не была Любовью, чтобы ощущать собственное тождество со своим даром, и овцы, пожалуй, смутно об этом догадывались, т. е. что мисс Дью — не салат, что и тормозило всю операцию. Но психология овцы куда менее проста, чем то представлялось мисс Дью, и салат, маскировавшийся под естественное порождение парка, имел не больше успеха, нежели тогда, когда он откровенно предлагался как некая разновидность экзотики.