В конце концов мисс Дью была вынуждена признать свое поражение; горькая пилюля, которую надо было проглотить в присутствии совершенно незнакомого человека. Она подобрала две своих головки салата и вперевалочку пошлепала назад на своих крепких коротких ногах к тому месту, где Мерфи, сидя на коленях, оплакивал свою пропажу. Она встала напротив него, слишком сконфуженная, чтобы заговорить, тогда как он был слишком расстроен, чтобы воздержаться от этого:

— Может, овцам и не по вкусу ваша капуста…

— Салат! — воскликнула мисс Дью. — Прелестный, свежий, чистый, белый, хрустящий, сочный, восхитительно вкусный салат!

— Но ваша текущая собака съела мой ленч, — сказал Мерфи, — или, вернее, то, что смогла переварить.

Мисс Дью опустилась на колени, совсем как любой обычный человек, и обхватила руками голову Нелли. Хозяйка и сука обменялись долгим понимающим взглядом.

— Испорченность ее вкуса, — сказал Мерфи, — не простирается — возможно, вам будет приятно это услышать — до бесконечности и исключает имбирь, а крайности моего — rejectamenta[45] всякой ожидающей случки дворняжки.

Стоя на коленях, мисс Дью более, чем когда-либо, напоминала утку или недорослого пингвина. По причине высказывания Мерфи, назвавшего Нелли, которая вместе с лордом Голлом составляла почти все, что у нее было в этом ужасном en-deçá[46], ожидающей случки дворняжкой, ее грудь вздымалась и опускалась, краска то приливала, то отливала от ее лица. Ее любимица определенно поставила ее в крайне ложное положение.

На месте Мерфи Уайли мог бы утешиться мыслью о том, что Парк — закрытая система, в которой не может произойти утраты аппетита; Нири — удовольствием от Ipse dixit[47]; Тиклпенни — сделав что-то в отместку. Но Мерфи был безутешен, стойкий запах приправ, который заронило ему в душу печенье, конец которому положила Нелли, продолжал источаться.

— О, моя Америка, — воскликнул он, — вновь обретенный край[48], едва завидел, как исчезла Атлантидой.

Мисс Дью нарисовала на своем месте своего патрона.

— На сколько вы пострадали? — сказала она.

Мерфи эти слова были непонятны и оставались таковыми, пока он не увидел в ее руках кошелек.

— Два пенса, — ответил он, — да еще критика чистой любви.

— Вот вам три, — сказала мисс Дью.

Грязная добыча Мерфи возросла благодаря этому до пяти пенсов.

Мисс Дью пошла прочь, не попрощавшись. Она ушла из дому столь же радостно, сколь теперь возвращалась горестно. Так часто случалось. Она шлепала вперевалочку к воротам Виктории, перед ней стелилась по земле Нелли, и в результате своей поездки на природу она чувствовала себя только хуже. Ее салат отвергнут, ее самоотречение, ее любимица и она сама в лице своей любимицы оскорблены, три пенса, предназначавшиеся на кружку некрепкого пивка, пропали. Она прошла мимо посадок георгинов и мимо собачьего кладбища и очутилась внезапно в сером великолепии Бэйсуотер-роуд. Она подхватила Нелли на руки и несла ее большую часть пути до Пэддингтонского вокзала, чем это было необходимо. Ее ожидал ботинок от лорда Голла, ботинок, составлявший ранее часть гардероба его отца. Она сядет, держа на коленях Нелли, положив одну руку на ботинок, другую — на планшетку, и будет вытягивать из эфира для блюстителя закона, который, к несчастью, обладал к тому же правом на возвращение к нему состояния и имущества, какую-нибудь причину, достаточную для отмены жестокого майората.

Духом, руководившим мисс Дью, была panpy-goptotic[49] приверженка манихейства по имени Лена, суровая нравом и бледная видом, которая оказала гостеприимство Иерониму, когда он был в Риме по пути из Халкиды в Вифлеем; по ее собственным словам, она не была пока что полностью воскрешена в своем духовном облике настолько, чтобы ей было гораздо удобнее сидеть, нежели в земном. Но она заявила, что каждое столетие приносило заметное улучшение, и побуждала мисс Дью сохранять мужество. Через тысячу лет она может надеяться иметь такие же бедра, как у всех, и не простые, а божественные.

Мисс Дью не была заурядным медиумом по найму, у нее были оригинальные и эклектичные методы. Она, возможно, не смогла бы вызвать бурных потоков эманации или же порождать у себя под мышками анемоны, но, если ее оставить в покое, в позе, когда одна рука лежит на противящемся ботинке, другая — на планшетке, у нее на коленях — Нелли, а на связи — Лена, она могла бы поднять из мертвых любую дохлую курицу на семи языках.

Мерфи еще немного посидел на коленях, играя пятью пенсами, размышляя о мисс Дью, размышляя об овцах, которым он глубоко сочувствовал, осуждая предрассудки, такие и сякие, верша суд над своей любовью к Селии. Тщетно. Свобода безразличия, безразличие свободы, прах воли во прахе ее цели, деяние — низвержение горсти песка, — вот лишь некоторые из форм, которые он различил, очертания земли, замеченной на закате после стольких дней пути. Но теперь все уже расплывалось во тьме, в раздражающем мраке, из которого и мыслью не высечешь ни единой искры. Он поэтому ударился в другую крайность, отключил мозг от грубых, назойливых посягательств ощущения и рефлексии и, успокоившись, растянулся во весь рост на спине, чтобы погрузиться в оцепенение, которого он страстно жаждал последние пять часов. Неизбежно препятствовали тому задержавшие его Тиклпенни, мисс Дью, его собственные усилия вновь возжечь свет, который погасила Нелли. Теперь, казалось, не осталось ничего, что могло бы остановить его. Ничто не может остановить меня, было его последней мыслью перед тем, как он впал в сознание, и ничто не остановит. В сущности, и впрямь не подвернулось ничего, что могло бы его остановить, и он ускользнул от дополнительных заданий и наград, от Селии, торговцев свечами, автомагистралей и общественного транспорта и т. д., от Селии, автобусов, городских парков и т. д., туда, где не было никаких дополнительных заданий и наград, а только один Мерфи, в улучшенном издании, освобожденный от всякого знания.

Когда он пришел в себя, или скорее — от себя, он понятия не имел как, — он обнаружил, что настала ночь, взошла луна и вокруг него сгрудились овцы, колыхание бледных беспокойных фигур, поясняющее, как он был разбужен. Они были как будто в гораздо лучшей, менее вордсвортовской форме, отдыхали, жевали свою жвачку и даже щипали траву. Отвергали они, следственно, не мисс Дью, не ее капусту, а просто время дня. Он подумал о четырех совах, сидящих в клетках в Бэттерси-Парке, чьи радости и печали начинались лишь с наступлением сумерек.

Отведя пальцами веки, он обнажил глаза, подставив их луне, ее желтизна просочилась под них в его череп, зловонной влагой подступила отрыжка давних дней зеленой юности —

он сплюнул, поднялся и поспешил к Селии на максимальной скорости, какую могли сообщить ему пять пенсов. Новость у него, согласно ее Богу, была, несомненно, хорошая, но для Мерфи, в телесном смысле, день выдался тяжелый, и ему более чем когда-либо не терпелось перейти к музыке. Он прибыл много позже своего обычного времени и обнаружил не, как он опасался и надеялся, стынущий на столе обед, а распростертую на постели ничком Селию.

Произошло нечто ужасающее.

Весьма и весьма прискорбно, но эта история достигла той точки, когда следует попытаться оправдать выражение «разум Мерфи». По счастью, нам нет необходимости выяснить, каким было это устройство в действительности — это была бы нелепая затея и наглость, — но единственно лишь то, что оно ощущало и как рисовалось самому себе. Разум Мерфи составляет в конечном счете основное содержание этих заметок. Короткий раздел, посвященный ему на данной стадии, избавит нас от необходимости извиняться за это в дальнейшем.