Шпеер был единственным среди нацистов, осмелившимся в присутствии фюрера подвергнуть сомнению мудрость его намерения продолжать войну; Борман же не только оказался не в состоянии сделать это, напротив, делал все, чтобы продолжалась безнадежно проигранная битва.

«Борман пользовался тем, что Гитлер не владел полной информацией о действительном состоянии политической ситуации внутри страны, — свидетельствовал генерал Гудериан, смещенный в марте с должности начальника генерального штаба после ряда острых споров с фюрером относительно дальнейшей стратегии ведения войны. — Он (Борман) не допускал к Гитлеру даже гауляйтеров. Таким образом, возникло нелепое положение дел, с которым гауляйтеры… явились ко мне, представителю вооруженных сил, они были настолько разуверившимися, просили помочь видеть Гитлера, так как Борман постоянно чинил им препятствия в организации таких встреч по обычным партийным каналам».

«Болезнь Гитлера усугублялась, и чем хуже становилась военная ситуация, тем все меньшее количество людей допускалось к Гитлеру. Этот плохой уличный мальчишка Борман делал все, что мог, и его методы действовали весьма успешно».

«У меня было несколько серьезных перепалок с ним, поскольку он снова и снова саботировал принятие необходимых военных мер для спасения тайной политической игры, которую он вел…»

Гудериан точно не знал, какую игру вел Борман. Но если взглянуть на его цели, то тайну Бормана можно легко раскрыть. Он стал правой рукой фюрера и мог различными способами оказывать на него влияние. Однако секретарь никогда не добивается власти для того, чтобы направлять своего хозяина на принятие всевозможных важных решений. Источником власти Бормана был фюрер, остававшийся абсолютным хозяином третьего рейха даже теперь.

«Все они были очарованы им, слепо повиновались ему, совершенно бессознательно — не знаю, каким медицинским термином можно было бы назвать этот феномен», — говорил Шпеер.

Борман, перед лицом наступающего крушения, по-прежнему оставался под чарами Гитлера. 5 января руководитель партийной канцелярии написал своей жене: «Мы никогда не должны переставать радоваться, что у нас есть наш фюрер, ибо наша непоколебимая вера в победу основывается в очень большой мере на том факте, что он существует — на его гениальной и твердой как скала решимости». 2 февраля он описал ей обстановку своего берлинского офиса: «Здания партийной канцелярии тоже имеют плачевный вид — черепица с крыш осыпалась, все окна выбиты, двери сорваны с петель… Весь день напролет были заняты уборкой битых стекол и разбором завалов». Однако в письме, написанном на следующий день, Борман отказывается признать, что поражение неизбежно: «Всякого, кто еще верит, что у нас есть шанс, нужно считать большим оптимистом! И мы именно такие оптимисты! Я просто не могу поверить, что Судьба могла так долго вести наш народ и нашего фюрера по такой чудесной дороге только за тем, чтобы оставить нас сейчас, на веки в отчаянии…»

К 2 апреля, однако, военная ситуация стала настолько угрожающей, что оптимизм даже у руководителя партийной канцелярии начал слабеть. В этот день он написал в своем последнем письме жене: «Но мы не должны падать духом; чтобы ни случилось, мы обязаны исполнять наш долг. И если мы обречены судьбой, как древние нибелун-ги, погибнуть в зале короля Аттилы, то мы примем смерть гордо, с высоко поднятой головой!..»

Вскоре Борману предоставился случай сдержать свои слова, если бы он остался в Берлине. 16 апреля, точно в четыре часа утра, 20 000 орудий Красной Армии, оглушительно грохоча, сотрясая землю, открыли огонь с плацдарма, расположенного в тридцати восьми милях к востоку от Берлина. Обстрел означал начало завершающего штурма столицы третьего рейха.

На следующий день Гитлер отдал приказ одному из чиновников нацистской партии перебираться из Берлина в Бад-Гаштейн в Австрии. Ему нужно было организовать доставку золотого запаса нацистов из Бад-Гаштейна к соляной шахте в центральной Германии. Затем Борман передал чиновнику опечатанный пакет для доставки его в безопасное место. В пакете находились записи личных речей Гитлера с 4 февраля по 2 апреля. Эти последние записи личных речей фюрера были отредактированы и аннотированы Борманом для потомков; точно также он поступил с более ранними «Застольными речами», произнесенными Гитлером в Восточной Пруссии и на Украине. Ценные картины, скульптуры и другие предметы искусства, предназначавшиеся для музеев Гитлера в Линце, также были спрятаны в соляных шахтах под Зальцбургом.

Ближе к полудню 20 апреля, английская и американская авиация почти в течение двух часов бомбила центр Берлина. Стояла ясная, солнечная погода. Фельдмаршал Кейтель наблюдал за бомбардировщиками, которые «летели четким строем, как будто в мирное время на авиапараде, сбрасывая бомбы поразительно согласованно». Пехотные части Красной Армии вышли к восточным пригородам и начали окружение города.

21 апреля Гитлер решил не покидать Берлин, и Борман, как обычно, остался рядом с фюрером. Несмотря на тяжесть ситуации, для Бормана или любого другого человека, остававшегося в бункере, не было никакого повода для беспокойства, что он попал в западню и умрет здесь ужасной смертью. 21 апреля еще можно было уйти из Берлина, и когда стало совершенно ясно, что Красная Армия вот-вот возьмет столицу в кольцо, в ход был пущен заранее подготовленный план. Гитлер в сопровождении Бормана, Кейтеля и других должен был выехать в Берхтесгаден. Тогда сопротивление продолжалось бы двумя раздельными группами. Одна должна была быть сформирована вокруг Гитлера в горах на юге, другая — на северном побережье в районе Киля под руководством гросс-адмирала Карла Деница.

План был вполне реальным, и у Бормана были все основания полагать, что вскоре он будет реализован. Однако секретарь недооценил своего хозяина.

Несмотря на все факты, фюрер отказывался понимать, что падение Берлина неизбежно. 21 апреля он предложил план освобождения города — неожиданное наступление 11-й танковой армии с севера Берлина, которое должно было бы лишить русских достигнутых преимуществ.

Командовал 11-й танковой армией генерал-лейтенант СС, кавалер Рыцарского и Железного крестов Фриц Штейнер. Весь не занятый в боях контингент, находившийся в округе, был предоставлен в распоряжение Штейнера для усиления атаки, целью которой было соединение с войсками, освобождающими Берлин с юго-восточного и юго-западного направлений.

Все утро 22 апреля Гитлер ждал вестей от Штейнера. Фюрер знал, что русские, прорвав кольцо обороны, вошли в северную часть Берлина. Но никто не мог предоставить ему информацию о положении войск Штейнера.

К трем часам пополудни, когда Гитлер, находившийся на грани истерики, созвал ежедневный военный совет, никаких новостей о Штейнере до сих пор не поступило. Во время совета Гитлеру сообщили, что Штейнер так и не начал атаку. Для самого Штейнера причина была очевидной: «Я был генералом без армии», — заявил он.

Гитлер уже давно потерял доверие к вермахту. Но сейчас, по его мнению, элитные войска СС предали его. То, что это случилось, то, что Штейнер не повиновался приказу, стало последней каплей его терпения.

На этот раз фюрер пришел в ярость настолько, что, казалось, переживал абсолютный нервный срыв. Пять часов он выкрикивал всевозможные вещи, шокировавшие Бормана и всех окружающих: война проиграна, нас окружили предатели и дилетанты, его миссия провалена, он остается в Берлине и будет оборонять город до конца, он хочет организовать радиоэфир для трансляции этого последнего боя, и если Берлин падет, он пустит себе пулю в голову.

Гитлер ни с кем не желал разделить свою участь. Он сказал, что все, кто хочет оставить рейхсканцелярию, могут свободно это сделать. Он лично приказал Борману и Кейтелю уехать в Берхтесга-ден.

Герхард Хергеселль, один из стенографистов, работавших в генеральном штабе верховного командования, был свидетелем событий тех дней. Он вспоминал: «Действительно что-то решающий совет состоялся ближе к вечеру и продолжался не более пятнадцати минут». На нем присутствовали только Гитлер, Борман, Кейтель, Йодль, Хергеселль и еще один стенографист по фамилии Хаген. Сохранившиеся записи Хергеселля свидетельствуют, что «Гитлер еще раз высказал свое твердое решение остаться в Берлине, сказав, что хочет умереть только там. Он полагал, что это будет последнее его служение во славу нации. На этом совете его желание остаться в канцелярии вызвало яростное сопротивление собравшихся. Кейтель в довольно резкой форме напомнил ему, что это новое решение противоречит его прошлым планам. Борман не менее яростно поддержал Кейтеля…»