сам он ничего не берет, Кэтрин положила на тарелку не-

сколько коржиков, так всем понравившихся, и поставила

перед ним. Он сперва угрюмо отклонил любезное угоще-

ние, когда же она с ласковой улыбкой предложила снова,

он взял один коржик, разломил и хотел съесть, но только

через силу, чуть не давясь, проглотил кусочек и больше не

стал.

– Что-то плохой у тебя аппетит для Валентинова дня,

Конахар, – благодушно сказал хозяин. – Спал ты, видать,

очень крепко, если тебя не потревожил шум потасовки. А

я-то полагал – появись опасность за милю от нас, истый

глун-ами при первом же шорохе, оповестившем о ней,

станет с кинжалом в руке бок о бок со своим мастером.

– Я слышал только смутный шум, – сказал юноша, и

19 Браттах – знамя.

лицо его внезапно вспыхнуло, как раскаленный уголь, – и

принял его за крики веселых бражников, а вы мне всегда

наказываете не отворять окон или дверей и не поднимать

тревогу в доме по всякому глупому поводу.

– Хорошо, хорошо, – сказал Саймон. – Я думал, горец

все-таки умеет отличить звон мечей от треньканья арф,

дикий военный клич – от веселых здравиц. Но довольно об

этом, мальчик. Я рад, что ты перестаешь быть задирой.

Управляйся с завтраком, потому что у меня к тебе есть

поручение, и спешное.

– Я уже позавтракал и сам спешу. Отправляюсь в го-

ры… Вам не нужно что-нибудь передать моему отцу?

– Нет, – ответил Гловер в удивлении. – Но в уме ли ты,

мальчик? Что гонит тебя, точно вихрем, вон из города? Уж

не угроза ли чьей-либо мести?

– Я получил неожиданное сообщение, – сказал Конахар,

с трудом выговаривая слова, но затруднял ли его чужой для

него язык или что другое, нелегко было понять. – Будет

сходка, большая охота…

Он запнулся.

– Когда же ты вернешься с этой чертовой охоты –

спросил мастер, – если мне разрешается полюбопытство-

вать?

– Не скажу вам точно, – ответил подмастерье. – Я может

быть, и вовсе не вернусь, если так пожелает отец – добавил

он с напускным безразличием.

– Когда я брал тебя в дом, – проговорил сурово Саймон

Гловер, – я полагал, что с этими шутками покончено. Я

полагал, что если я, при крайнем моем нежелании, взялся

обучить тебя честному ремеслу, то больше и речи не будет

о большой охоте или о военном сборе, о клановых сходках

и о всяких таких вещах!

– Меня не спрашивали, когда отправляли сюда, – воз-

разил надменно юноша. – Не могу вам сказать, какой был

уговор.

– Но я могу сказать вам, сэр Конахар, – разгневался

Гловер, – что так поступать непорядочно: навязался на

шею честному мастеру, попортил ему столько шкур, что

вовек не окупит их своею собственной, а теперь, когда

вошел в лета и может уже приносить хоть какую-то пользу,

он вдруг заявляет, что, мол, желает сам располагать своим

временем, точно оно принадлежит ему, а не мастеру!

– Сочтетесь с моим отцом, – ответил Конахар. – Он вам

хорошо заплатит – по французскому барашку20 за каждую

испорченную шкуру и по тучному быку или корове за ка-

ждый день, что я был в отлучке.

– Торгуй с ними, друг Гловер, торгуй! – жестко сказал

оружейник. – Тебе заплатят щедро, хотя едва ли честно.

Хотел бы я знать, сколько они вытрясли кошельков, чтобы

туго набить свой спорран21, из которого так широко пред-

лагают золото, и на чьих это пастбищах вскормлены те

тучные быки, которых пригонят сюда по ущельям Грэм-

пиана.

– Ты мне напомнил, любезный друг, – ответил юный

горец, высокомерно обратившись к Смиту, – что и с тобой

20 Французская золотая монета (mouton) называвшаяся так потому, что на ней было

выгравировано изображение ягненка.

21 Сумка горцев, делавшаяся большей частью из козьей кожи. Ее носили спереди у

пояса, и по-гэльски она называлась «спорран». Спорран-моулах – мохнатая сумка, сде-

ланная обычно из козьей шкуры или другого подобного же материала мехом внутрь.

мне нужно свести кое-какие счеты.

– Так не попадайся мне под руку, – бросил Генри,

протянув свою мускулистую руку, – не хочу я больше

подножек… и уколов шилом, как в минувшую ночь. Мне

нипочем осиное жало, но я не позволю осе подступиться

слишком близко, если я ее предостерег.

Конахар презрительно улыбнулся.

– Я не собираюсь наносить тебе вред, – сказал он. – Сын

моего отца оказал тебе слишком много чести, что пролил

кровь такого мужлана. Я уплачу тебе за каждую каплю и

тем ее сотру, чтобы больше она не пятнала моих пальцев.

– Потише, хвастливая мартышка! – сказал Смит. –

Кровь настоящего мужчины не расценивается на золото.

Тут может быть только одно искупление: ты пройдешь в

Низину на милю от Горной Страны с двумя самыми

сильными молодцами своего клана, я ими займусь, а тебя

тем часом предоставлю проучить моему подмастерью,

маленькому Дженкину.

Тут вмешалась Кэтрин.

– Успокойся, мой верный Валентин, – сказала она, –

если я вправе тебе приказывать. Успокойся и ты, Конахар,

обязанный мне повиновением, как дочери своего хозяина.

Нехорошо поутру вновь будить ту злобу, которую ночью

удалось усыпить.

– Прощай же, хозяин, – сказал Конахар, снова смерив

Смита презрительным взглядом, на который тот ответил

только смехом. – Прощай! Благодарю тебя за твою доброту

– ты меня ею дарил не по заслугам. Если иной раз я казался

неблагодарным, виною тому были обстоятельства, а не моя

злая воля… Кэтрин… – Он взглянул на девушку в сильном

волнении, в котором смешались противоречивые чувства, и

замолк, словно что-то хотел сказать, но не мог, потом от-

вернулся с одним словом: – Прощай!

Пять минут спустя, в брогах, с небольшим узелком

руке, он прошел в северные ворота Перта и двинулся в

сторону гор.

– Вот она, нищета, и с нею гордости столько, что хва-

тило бы на целый гэльский клан, – сказал Генри. – Маль-

чишка говорит о червонцах так запросто, как мог бы я го-

ворить о серебряных пенни, однако я готов поклясться, что

в большой палец от перчатки его матери уместится все

богатство их клана.

– Да, пожалуй, – рассмеялся Гловер. – Мать его была

ширококоста, особенно в пальцах и запястье.

– А скот, – продолжал Генри, – его отец и братья на-

воровали себе помаленьку, овцу за овцой.

– Чем меньше будем о них говорить, тем лучше – сказал

Гловер, снова приняв степенный вид. – Братьев у него не

осталось, и его отец имеет большую власть и длинные руки

– он простирает их всюду, куда может, а слышит он на

любое расстояние… Не стоит говорить о нем без надоб-

ности.

– И все-таки он отдал единственного сына в ученики к

пертскому перчаточнику? – удивился Генри. – По-моему,

ему скорее подошло бы изящное ремесло святого Крис-

пина*, как оно у нас именуется. Уж если сын великого

Мака или О’ идет в ремесленники, ему надо выбрать такое

ремесло, в котором он может брать пример с князей.

Замечание это, хоть и сделанное в шутку, пробудило в

нашем добром Саймоне чувство профессионального дос-

тоинства – преобладающее чувство, отмечавшее всю по-

вадку ремесленника тех времен.

– Ошибаешься, Генри, сынок, – возразил он веско. –

Перчаточники принадлежат к более почтенному цеху, по-

скольку они изготовляют нечто, что служит для рук, тогда

как сапожники и башмачники работают на ноги.

– Оба цеха – равно необходимые члены городской об-

щины, – сказал Генри, чей отец был как раз сапожником.

– Возможно, сын мой, – сказал Гловер, – но не равно

почтенные. Ты посуди: руку мы подаем в залог дружбы и