— Мы продолжаем следить за вами с завистью, — вздернула подбородок клиентка. В голове пронеслась мысль, что у гуцулки язык с русским не развязался бы никогда. Наверное, училась в Москве или Питере. Или у нас что-то обновилось в понятии свободы мышления. — Все есть, начиная с земли, кончая ископаемыми. А Россия как в спектакле про собаку на сене… Простите за откровенность. Кстати, вызвали сами. Спасибо за обмен.

— Ты была со мной на равных. В подобных вопросах другие приезжие осторожничают.

— За русского выскочила замуж. Казак, из местных, — развела руками девушка. — Пространные рассуждения — продолжение вечерних «бесед».

— Противоречия. Не достало?

— Закончила политехнический в Москве, факультет философии. Развивает.

Она ушла. Я поковырял сапогом гребень снега. Украинские колбасницы с майонезницами исчезли, остались наезжающие раз в неделю торговцы бытовой мелочью — водопроводными кранами, сальниками, муфтами, изоляционной лентой, велосипедными спицами, с успехом заменявшими прогнившие стоячки в сливных бачках при унитазах. Может быть, соседи раньше поднимутся с колен при скудных природных ресурсах. Недаром бывшие республики рвутся в НАТО, Евросоюз. Почему при строительстве развитого социализма со всеобщим благоденствием негры из пальмовой Африки не стремились к нам? Почему другие беженцы рвутся только в Европу, Америку, несмотря на открытые границы бывшего Советского Союза, теперь России, гарантирующим достойное человека жилье? Почему никто не пытается задуматься, проанализировать ситуацию?

Март принес парочку странностей. Несмотря на запрет, дочь родила еще девочку. Первую внучку содержала за счет подачек моих с замотанной матерью. То ли решила удержаться на плаву таким способом, то ли упряма и недалека как коза, под знаком которой родилась.

Вторая странность проявилась в том, что в середине марта познакомился с красивой женщиной. Это была хохлушка, предки которой перебрались на Дон более двухсот лет назад. Безукоризненный овал лица, огромные темные зрачки, тонкий с горбинкой нос, округлый рот с припухшими губами, сахарными зубами, как у американских кинодив. Я ошалел от неожиданности… Надо же…Бывает же…В мои за пятьдесят.

Я стоял на подсохшем бугре, в который раз анализируя оба случая. Из задумчивости вывел Скользкий, рядом переминался Свинья. Валютчики промышляли на центральном проходе. Выражение лица у Скользкого было напряженным.

— Помнишь, вчера вечером ты сдал несколько соток? — Без обиняков пошел он в наступление.

— Конечно, — всмотрелся я в добытчика, с год назад влившегося в наши ряды. Старался обходить стороной кодлу на краю настила перед рядом палаток, наведываясь к армянину Молодому с отцом, — Что случилось?

— Не забыл, одну сотку принес с маленьким портретом?

— Девяностый год, с защитной полосой.

— С какой полосой? Какой девяностый? — брызнул слюной меняла. — Она семьдесят восьмого года выпуска. С головой не в ладах?

— На понт брать не стоит, — отреагировал на выпад я. — Баксы отдал вчера вечером. Приперся ты сегодня во второй половине дня.

— Сразу побежал. Но тебя след простыл.

— Правда, — подтвердил Свинья. Как Пикинез, он пытался пристроиться рядом со мной после работы в центре. Получив отпор, крысятничать перестал. — Показал нам сотку и погнал.

— Прежде чем взять, он перелопатил баксы как банковский компьютер, — возмутился я. — На солнце просвечивал. Не различил, что семьдесят восьмого года?

— Доверился тебе, дурачку. Стоишь, ушами хлопаешь, — Скользкий схватил за рукав курточки. — Пошли поговорим. Придурков надо учить.

— Крайнего решил найти? — поиграл я желваками.

Мы снялись с места возле дверей в магазин, двинулись к остановке трамвая. Дальше, за ларек, менялы идти не отважились.

— Короче, забираешь паленую сотку, возвращаешь бабки и двести рваных за обман, — облокотившись о трубу, заявил Скользкий. — Иначе разборка обеспечена.

— Я продал купюру девяностого года с полосой, если ты вперся на старую, отвечай сам, — примеряясь, как бы уйти от первого удара, задвигал я локтями.

— Слышишь, чего он гонит? — обратился Скользкий к торчавшему рядом Свинье. — Тебя грабили, просишь, чтобы еще отоварили?

— О-о, какой расклад, — опешил я. — За такие слова можно получить по полной программе. Это ты даешь наводку?

— Пидором я никогда не был, — сбавил напор противник. — Это ты не возвращаешь бабки за сотку.

— Не мог отличить старую от новой, — зло засмеялся я. — Без защитной полосы, цвет с натуральной зеленцой. Короче, базар окончен. За намек ответишь.

— Опусти руки, — разом заволновался меняла. — Грабли убери, говорю.

Я поймал себя на мысли, что делаю машинальные пассы сжатыми в кулаки руками. Противники оставались в напряженном состоянии, хотя в драку не рвались. Родственник Свиньи ходил в милицейских полковниках. В разговоре может подсказать высокому чину о намеке. У второго, правда, тоже домочадцы не из крестьян. Кругом одни менты. А не мешало бы впороть по гнилому оскалу.

— Убери руки, — взвизгивал Скользкий.

Свинья расслабился. Усмешка пробежала по его губам. Разборку можно было считать законченной. Осталось проверить связи дерзнувшего припугнуть грабежом. Тем более, подобные угрозы осуществляются на деле едва не каждую неделю.

— Я дал стопроцентно сотку с маленьким портретом. О возврате речи быть не может, — гася волны возбуждения, спокойно сказал я. — За оскорбление получишь.

— Отвечу, — огрызнулся Скользкий. — Зажал разницу в пятьдесят деревянных.

— Не понял?..

— Сотка семьдесят восьмого года идет на сто рублей дешевле от обычной, — пытался объяснить меняла. — Не досмотрели оба, пополам.

Вот как. Двести рваных сверху, грабили, еще отоварят. Доказано, человек меняется редко. Тем более, в лучшую сторону.

— Рубля жалко, — направляясь на место, кинул я через плечо. — Но за обещание все равно ответишь.

— Это ты решил подставить…

Инцидент не встревожил, запомнился угрозой. Я вернулся к думам о новой пассии. Мать, взрослый сын, которого мечтает женить. Машину купила, комнату выделила. Какими бы ни были, в тысячный раз кланяюсь в пояс женщинам, воспитывающим дочерей и сыновей без мужей. Неважно, кто был инициатором развода. Когда осознал суть, поразился величайшей преданности к ребенку, полнейшей самоотдаче.

Месяца три я ни слова не воспринимал о ее прошлом. Перезванивались, встречались через день. Все было мало. Она уже рассказывала о грузе за плечами как бы делая анализ. В один из вечеров зашли в кафе на углу парка Горького. Я взял вина для нее, пару мороженых в вазочках, пару пирожных. Дождавшись, когда осушит стакан, подвинул розетку с мороженым.

— Я закушу пирожным, — по детски отстранилась она.

Она была на восемь лет моложе. Оставалась почти прежней девочкой- подростком из села Новый Егорлык, населенного потомками запорожских казаков, за двести лет уже не украинцами, но еще не русскими. Выходили замуж за своих, редко за околицу. Еще реже брали со стороны.

— Мы часто заскакивали сюда, — нарушила молчание она. — Выпивали немного, шли в парк.

— С кем? — переспросил я. С каждым днем она нравилась сильнее.

— С любовником. Сто раз объясняла.

— Прости… С каким любовником? — опешил я. — Про мужа курсанта слышал. Служил на Военведе. Вы разошлись.

— Мы расстались, когда появился он, — сказала она. — Странно, мужу наставила рогов, ему за семнадцать лет не изменила.

Мы не обходили кафе вниманием. Но только сейчас почувствовал, что посещали не с проста. Начал припоминать откровения о мужчине, ее начальнике, устроившем собеседницу в свою вотчину. У нее был мальчик. У него семья, тоже сын. Бывший начальник, в прошлом любовник, стал опять слесарем — газовиком. Дача на берегу Черного моря, «Мерс», квартира в центре. Замуж не взял. Под конец показался с более свежей наложницей, которой передоверил право распоряжаться в трехэтажном особняке на дачном участке под Туапсе. Но мою пассию обожал до последнего времени. Не любить ее представлялось невозможным. Был случай, вошли в автобус, в поле зрения попала женщина, красивая, как моя спутница. Салон не сводил с нее одобрительно — недоверчивых глаз. Пассия опустилась рядом. И автобус вымер. Обе женщины улыбнулись друг дружке. Им нечего было делить. В тот момент ощущение было, что прикоснулся к созданному Природой не второпях, с бесконечной любовью.