Причиной народного недовольства Толстой считал также отсталый монархический государственный строй. В своем письме он настойчиво проводит мысль о его ликвидации, о переходе к другим, более демократическим формам правления. «Самодержавие, — утверждает он, — есть форма правления отжившая... и потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия»²². В черновом варианте письма Толстой с еще большей четкостью аргументировал враждебность народа тиранической диктатуре грубой силы и единовластию: «Самодержавие не может быть в наше время свойственно никакому народу, потому что никакой народ не может любить того, чтобы над ним властвовали Иоанны IV с своими опричниками, Павлы с своими гатчинцами и т. п., или чтобы под прикрытием самодержавия властвовали над ним вчера Аракчеевы, завтра Победоносцевы и Сипягины»²³.

Отражая накипевшую у самых широких слоев населения ненависть к царизму, Толстой в письме подчеркивал отсутствие у огромного большинства народа каких бы то ни было монархических иллюзий. Он требовал от царя отказа от самодержавия, предоставления народу права открыто высказывать свои нужды и мнения.

Серьезное внимание уделено в письме также вопросу об уничтожении остатков крепостничества, сословного неравенства и тех «исключительных законов, которые ставят рабочий народ в положение пария, не пользующегося правами всех остальных граждан»²⁴.

В своих обстоятельных письмах к Николаю II, так же как и в многочисленных публицистических статьях, Толстой «с громадной силой, уверенностью, искренностью поставил целый ряд вопросов, касающихся основных черт современного политического и общественного устройства»²⁵. Отстаивая демократические требования русского крестьянства, Толстой сочувствовал только тому, что отвечало заветным желаниям «мужицкого народа». Освободиться от гнета самодержавия, получить достаточный надел земли, избавиться от помещика, земского начальника, от сохранивших до последнего времени свою власть следов феодального варварства — вот чего хотел русский крестьянин, когда он бунтами и восстаниями поддерживал передовых революционных борцов.

«...Вопрос о сметании остатков крепостничества, о вытравлении из всех порядков русского государства духа сословной неравноправности и принижения десятков миллионов «простонародья», — этот вопрос уже сейчас имеет общенациональное значение»²⁶, — писал Ленин, подчеркивая огромную значимость всенародного выступления против старого феодально-крепостнического порядка.

Толстой как художник и публицист с подлинной страстью и величайшим гневом обличал всю гнилостность и паразитизм помещичье-капиталистического строя. Он с потрясающей силой изображал бедствия и лишения русской деревни, беспощадно срывал «все и всяческие маски» с окружающей его общественной жизни, утверждал права крестьян на землю и свободу. Тем самым он объективно являлся участником общенародной борьбы. Но только до известного предела.

В то время как передовые силы держали курс на развертывание революции, убеждали массы, что только в результате свержения власти царя и разрушения крепостнического режима они смогут добиться осуществления своих чаяний и интересов, и звали на решительный штурм «вражьей силы» (Ленин), Толстой стремился предотвратить революционный способ разрешения тех задач, которые встали перед народом, избегнуть вооруженного столкновения.

Чрезвычайно характерна для Толстого запись в Дневнике, свидетельствующая о том, что писатель, постоянно общавшийся с деревенским людом, подчас усваивал непосредственность его мышления, присущую ему «незрелость мечтательности»²⁷.

«Кого вы усмиряете, — записал он воображаемый разговор мужика со своими угнетателями и поработителями. — Мы не бунтовщики, а просим только, чтобы нас, крестьян, перестали обижать, сравняли с другими русскими жителями, чтобы нас не секли, не закабаляли в работе, не отдавали нас во власть особых начальников, а взыскивали с нас по общим законам, чтобы не запрещали нам читать книги, какие нам нужно, не запрещали заводить школы и учить в них наших детей, как нам надо, не запрещали веровать и молиться по своей совести. Мы не бунтуем, а просим только, чтобы перестали обижать нас, как обижали и обижают до сих пор»²⁸.

Отчужденность Толстого от политической борьбы, непонимание им законов общественной жизни породили такие причудливые формы выражения подлинных интересов народа, какими являлись его письма к царю, его апелляции к господствующим классам.

«...Крестьянство, — писал В. И. Ленин, — стремясь к новым формам общежития, относилось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому, к тому, каково должно быть это общежитие, какой борьбой надо завоевать себе свободу, какие руководители могут быть у него в этой борьбе, как относится к интересам крестьянской революции буржуазия и буржуазная интеллигенция, почему необходимо насильственное свержение царской власти для уничтожения помещичьего землевладения»²⁹.

Патриархальные иллюзии, политическая наивность русского крестьянства в не меньшей степени были свойственны и самому Толстому, они питали его утопические надежды на моральное «воскресение» господ, на их добровольный отказ от своих социальных прав и преимуществ, на «милость царя».

У Толстого не было представления о реальном смысле того общественного переворота, который совершался в России, об его историческом, классовом содержании. Идеолог патриархальной, деревенской России, он, естественно, не мог разглядеть буржуазного содержания революции, не мог увидеть в ней пролога революции социалистической. Не признавая того, что в стране прочно укладывался капитализм, не видя того, что в русском обществе уже шли «две различные и разнородные социальные войны»³⁰, он был вполне убежден, что только «земля есть главный предмет борьбы». Толстой полагал, что признание земли общей народной собственностью откроет и мужику и рабочему путь к созданию демократического объединения свободных и равноправных земледельцев, возвратит их к патриархальным формам жизни. Он верил, что равного и справедливого распределения земли достаточно для того, чтобы в стране устранилась почва для общественного недовольства, исчезла опасность какой бы то ни было социальной войны.

Аграрные преобразования, — писал он Николаю II, — несомненно уничтожат «всё то социалистическое и революционное раздражение, которое теперь разгорается среди рабочих и грозит величайшей опасностью и народу и правительству»³¹.

Патриархальная ограниченность общественного идеала писателя, непонимание им характера революционного кризиса обусловили его иллюзорную веру в наличие «двух выходов», одинаковых по своим конечным результатам, из того сложного, сплетения общественных противоречий, которое было отличительной чертой его эпохи. Один из них, «хотя и очень трудный — кровавая революция, второй — признание правительствами их обязанности не итти против закона прогресса, не отстаивать старого»³². По собственному признанию Толстого, в своих «двух письмах, написанных царю», он пытался направить его на этот «второй» путь.

Несмотря на увещевания Толстого, Николай II продолжал, разумеется, «отстаивать старое». Предложения писателя и на этот раз остались также неосуществленными. И Толстой вскоре окончательно понял, что «ожидать освобождения земли от правительств вообще и в России от царя совершенно невозможно»³³.